Роман без героя - Александр Дмитриевич Балашов

Из партизанского дневника Фоки Лукича

20 января 1942г.

База отряда «Мститель».

Сегодня в 11 час. 27 мин. на базу прибыла подвода, груженая продуктами питаниями, собранными Водянкиным по окрестным деревням и селам. Столько продовольствия продотряду Вениамина Павловича не удавалось привозить никогда. Думаю, что разгром немецко-фашистских полчищ под Москвой, до которой от наших мест всего 862 версты, значительно воодушевил местных крестьян и всех тех, кто не эвакуировался из зоны оккупации.

Водянкин приписывал «богатый улов» исключительно своему умению найти человеческий контакт с населением. Он, по своему обыкновению, был уже с утра «выпимши», то есть пребывал в самом что ни есть благостном расположении духа.

Парафраз Водянкина, наверное, невозможно передать на бумаге. Но я попробую все-таки. Ибо этот русский тип, несмотря на некоторые нравственные изъяны поведения, в целом, по-моему, представляет собой натуры цельные и одаренные. Таких «Водяр», как Водянкин, я встречал за свою жизнь немало. Они, разумеется, не костяк нации. Но очень важный хрящ, соединяющий весьма важные кости скелета общественного организма. Без такой соединительной ткани «скелет» не будет достаточно подвижен и гибок.

– Хлеба привез? – хмуро спросил улыбающегося Водянкина Петр Ефимович, могучим плечом оттесняя напиравших на хлебную подводу партизан..

– Привез, командир! – сиял Вениамин Павлович. – И хлеба, и пшена, и картох, и сальца трошки, и гороха немножко… И даже водочки! Для молодочки!

Комиссар Карагодин ревностно следил за тем, чтобы голодные «мстители» не растащили продовольственный запас. Партизанская соловая50, похрапывая, пускала пар их раздутых ноздрей, равнодушно оглядывая ликовавшую толпу.

– Как же удалось, Вениамин Палыч!?. – радовались боевые товарищи.– Прежде пусто, а нынче – густо…

– Так зоринский староста, почитай, всё свое хозяйство мне за свое чудесное выздоровление и отвалил, – распутывая веревки, ответил начпрод. – Что может быть дороже последнего здоровья у любого человека?

– А ты, что, доктор?

– И лекарем станешь, коль жрать захочешь…

– Этот скряга Матюха тебе аж пять мешков хлебушка погрузил? Да брешешь, небось… – не верили партизаны. – Мы к нему с пасадскими в сад ходили по яблоки. Так солью по нам палил. Удавится и за кислятину… А тут – хлеб да сало. Чудеса в решете.

– Вот, вот, тот самый Матюха, – кивал Водяра товарищам. – Старостой заделался, можно сказать, по воле самих зоринцев. Боле кандидатуры не сыскали. Он, правда, на советскую власть в обиде. Это все знали. За то, что мыши в колхозном амбаре, кило три зерна сожрали, три года за колючкой парился человек. Но человеком остался. Ни перед кем не холуйничал – ни перед слободскими и краснотырскими начальниками, ни пред немцем на задних лапках не стоял. Самостоятельный, словом, мужик. Но за колючкой Матвей кишечную болезнь схлопотал от плохо сваренной картошечной кожуры.

Григорий Петрович ушел с отцом распоряжаться насчет разгрузки и надежного складирования продовольствия. Вениамин Павлович отпустил вожжи, раскрепостился:

– Короче, еду я на соловой, в животе бурчить голодная музыка… Маруська Черногорова да Дуська Падина, две солдатки с кутка, токмо и дали, что по мерке картох да отрубей с мешок… Добра немного, настроение, сами кумекаете… Во рту – сушняк степной. И тут на пролетке с пружинами под задом седока, запряженной цыганском гнедмм, – староста Матюха… Живот, чтоо гарбузы у Гандонихи на огороде, армяк51 вот-вот лопнет…

Стой, Вениамин Палыч, кричить… Думаю про себя: «Он меня и на пасху-то Вениамином Павловичем не кликал, а тут почаму такой почёт? Енто что-то да значить…». А сам виду не подаю, своего удивления не выказываю. Говорю, как и положено меняле:

– Ох, земляк ты мой дорогой, Матвей Егорыч! Доброго вам здравию желаю… Вот меняю тряпки кой-какие на харчи для своих дочек и внучат… Погибаем мы в Слободе. Голодно и холодно.

Он сощурился так, что глаз не видно. Смеется:

– Постой, Венимамин Палыч, мне про свою Слободу рассказывать. Я ведь про тебя усё заню… В лесу вы с робятами хоронитесь. Когда ж бить врага почнете?

Думаю: «Ну, стервец, на мякине меня не проведешь». Наврал я с три короба, что тряпки меняю. Что на соловой, которая еле-еле тащится, всю округу объехал, у монахов в Пустыни жил. Те всю, мол, траву какую-то заместо борща варили и водой из Святого источника запивали. Ну, мол, и я пристрастился. Похудел, высох, но силы, мол, как видишь, не оставили… И исцелять разные недуги монахи научили. А про себя думаю: «Ну, зачем я, дурак старый, всё это ему брешу! А как попросит свою язву вылечить? Чё делать буду?». А сам врать продолжаю, машинально, само собой льется, как понос из срамного места…

Гляжу, кака у него реакция. А у него глаза с моего рассказа загорелись, интерес разбудился:

– Голубь ты мой, свет-Веня!.. У меня ж гадость одна поганая во внутренности моей сидить… Нету от нее ни мне, ни моей молодой жёнке, что за меня пошла, уже за старосту-бобыля… Срам, а не болезнь. И чем только не лечил – все бесполезно. Неизлечима зараза.

Я чуть с телеги не упал. «Ну вот, – думаю. – За что боролись, на то и напоролись!». Ведь у меня даже никакой святой воды с собой нет. Хорошо зачерпнул для себя и лошади в гусыню водицы из Свапы нашей. Так она мутновата и тиной отдает. О какой тут святости говорить можно?

Однако делать мне нечего: или грудь в крестах, или голова в кустах…

– Какая, Матвей Егорыч, у тебя срамная болезня? Уж не триппер ли? У нас в двадцатом пол эскадрона под Воронежем как-то триппером заболело… В такое гиблое женское место попали на постой.

– Что ты, – машет рукой староста. – Господь с тобой, Вениамин Палыч! Не триппер. Но сказать все равно стыдно…

– Стыдных болячек нету, – говорю ему. – Бесстыдные бывают. Так что сказывай мне, целителю… Я тебя вмиг святой водой из Пустыньки вылечу.

Он еще с минуту покучевряжился, оглянулся – не подслухивает ли кто нас? – перегибается к моему уху из своего рессорного тарантасу и шепчет:

– Запором страдаю я мучительно очень… По четыре, а то и пять дён в уборную по большому не могу сходить… Сижу, сижу над дыркой, пока хрен не приморозит, а все бестолку! Сюды – он показывает пальцем на свой большой рот – много идеть харача всякого, а наружу – ничегошеньки. Боюсь, разорвет часом…

– Тужишься на горшке-то? – спрашиваю.

– Ох, – вздыхает бедолага, – тужусь, да так, что чуть глаза из орбит не повылазят… В глазах – темно, свет белый не мил, не лезет… Откуда только эта страсть на меня навалилась, ох-хо…

Ну, думаю, с ентой