Отрочество - Александр Сергеевич Омельянюк

момент в класс вошёл директор, услышавший лишь конец фразы учительницы, попросившей Платона сесть на своё место.

– «Ну, что? Всё? Извинился?» – лишь спросил он удивившуюся таким решением вопроса учительницу.

– Да, всё-таки наш директор оказывается и вправду дурак! – окончательно понял Платон.

С этого момента он прервал все отношения с подлецом Глуховым. И их совместные занятия борьбой дома у Платона прекратились. Тот позже пытался как-то их восстановить, но Платон вёл себя с ним совершенно индифферентно, пропуская молча мимо ушей его вопросы, просьбы, комментарии, и даже плоские шутки, оставляя их даже без внимания.

После этого случая авторитет Платона в классе стал ещё выше, особенно у, тонко многое чувствующих, девочек. В одну из перемен их группа подозвала Платона к первым партам центрального ряда, что-то спрашивая у него. И пока Платон объяснял им что-то, ревнивый дамский угодник Вова Пищиков несколько раз пытался вмешаться в его рассказ и переключить внимание на себя. А на просьбу Платона не мешать ему, он ещё и грубо огрызнулся, зная добрый нрав и не конфликтность силача.

– «Вовк! Да не мешай ты мне!» – оборвал его Платон, с силой толкнув того своей левой рукой в грудь.

Но толчок оказался неожиданно таким сильным, что под смех девчонок Вова Пищиков пролетел по проходу между партами, своей спиной подметая классный пол и окончательно теряя у подружек свой авторитет.

Зато авторитет Платона опять поднялся, и не только из-за его физической силы и её справедливого применения, но и из-за его эрудиции.

Комментируя результаты очередного сочинения во второй четверти на тему: «Четвёрка отважных», их новая, вместо Антонины Васильевны Язевой, учительница русского языка и литературы Антонина Алексеевна Харитонова сначала обобщила всеобщие высказывания учеников о мужестве советских солдат: младшего сержанта Асхата Зиганшина и рядовых Анатоля Крючковского, Филиппа Поплавского и Ивана Федотова.

Но потом она вдруг высказалась с неожиданной критикой Платона:

– «Тут вот Кочет написал такую чушь! Будто бы их спасли на вертолётах с американского авианосца!? Как вообще они на корабли могут садиться? Ерунда! Потому я и снизила ему оценку за литературу!».

Платон поначалу даже опешил от такого воинствующего невежества со стороны учительницы.

Он тут же с возмущением встал и, сдерживая негодование, заявил ей:

– «Антонина Алексеевна, авианосцы, с которых взлетали и садились самолёты, были у США ещё во вторую мировую войну! Кстати, у Японии тоже! А в последние годы к самолётам добавились вертолёты, которые взлетают и садятся вертикально! А я ведь в воём сочинении даже указал название этого противолодочного американского авианосца – «Кирсардж»! И это был шестидесятый год! Так что ваша оценка неправильная!».

По начавшемуся в классе лёгкому гулу видимо в поддержку Кочета, Антонина Алексеевна засомневалась в своих знаниях и оценке.

А тут ещё и Витя Мельников решил примазаться к интеллекту Кочета, встав и заявив:

– «Антонина Алексеевна, если Платон так говорит, значит так оно и есть! Он лучше всех это знает! Он ведь давно интересуется политикой, следит за событиями и разбирается в них!».

– «А я проверю!» – покраснела учительница, не желая сразу сдаваться и признавать своё невежество.

И с тех пор она стала особо уважать Платона, к тому же от других учителей больше узнав о нём и его родителях.

– Как же так? Сын хоть и бывшей, но всё же учительницы русского языка и литературы?! А литературу совсем не признаёт, хотя имеет явные способности к этому!? Парень явно способный! Надо будет мне за него взяться! – размышляла Антонина Алексеевна Харитонова.

Хотя до этого она немного недолюбливала Платона за его пренебрежительное отношение к уроку литературы вообще и, особенно к выучиванию наизусть стихов.

Платон действительно оставлял литературу на последнее из всех домашних уроков, не любя читать рекомендуемые произведения и особенно учить наизусть стихи. Поэтому иногда не успевал сделать уроки по ней, часто приходя в класс с недоделанным или совсем не сделанным домашним заданием. Но его нельзя было считать совсем не читающим.

Он давно считал себя вышедшим из детского возраста и читал без ограничений со стороны родителей всё, что хотел, что ему попадалось под руку, или, что ему как бы невзначай подсовывал отец, в том числе и некоторые научные книги для очень взрослых людей.

Потому, когда Платона вызывали к доске рассказать заданный урок по литературе, он, прочитав в учебнике или хрестоматии один раз и быстро, отвечал только на тройку. А когда надо было продекламировать стихотворение, он, как правило, начинал за здравие, прочитав уже в классе первое четверостишие, а заканчивал всех забавлявшей отсебятиной или молчанием, изображающим напряжение памяти, получая двойку.

В этих случаях, когда Платон бодро начинал декламировать, вызывая вздох облегчения не только у учительницы, но и почти у всего класса – мол, наконец-то он сподобился выучить стишок – то потом он замолкал и начинал смотреть в окно на небо своими голубыми глазами. Он словно искал там поддержку небесных сил, а на деле пытаясь с помощью запомненных им дома ассоциаций о строчках стихотворения, вызвать обратную связь в виде своих слов и строчек. Поэтому он частенько и подбирал другие слова, не портящие слог и рифму, но не соответствующие первоисточнику.

А однажды Платон отредактировал строчки Некрасова в стихотворении «Бурлаки», заменив слова: «То бурла́ки идут бечевой», прочитав их сначала, как у Некрасова, но потом заменив на: «Бурлаки то идут бечевой». Но зато он легко отыгрывался на сочинениях, получая всегда не ниже четвёрки, даже не зная темы, но за счёт своей общей эрудиции и благодаря способности точно и образно излагать свои мысли.

Антонина Алексеевна иногда даже зачитывалась его сочинениями. И видимо всё-таки желая исправить подход Платона к литературе, она решила вынудить его учить стихи, вызывая к доске теперь почти на каждом уроке и терпеливо до конца дослушивая его вариации стихотворений. И дело пошло. Во избежание лишних двоек он стал учить дома стихи заранее. Но всё равно, практически не имея механической памяти, как у зубрилок, он всегда для запоминания строчек невольно использовал свою ассоциативную память, давно рождённую у него богатым воображением.

Но возникшие в его воображении образы, из-за неоднозначности и разнообразия соответствия мысли, образа и слова, при обратном воспроизведении часто рождали другие слова.

Потому ему приходилось у себя в голове пытаться менять соответствие образа и слова на авторское восприятие и воспроизведение.

Но Платон по-прежнему никак не ассоциировал себя, ни с литературой, ни, тем более, с поэзией. Его стихией была визуализация предметов и их связывающих функций и процессов, причём в самом широком их спектре.

А началось это у