Пелагия и красный петух - Борис Акунин

– Да как вы все уживаетесь с одним мужчиной?

– Очень отлично. Одной Фатимке с ним труднобыло: и хозяйство веди, и за детями доглядывай. Вот она и позвала меня в жены –мы на базаре познакомились. Видит, баба я крепкая, работящая, с совестью.

– И Салах согласился?

Маруся засмеялась, передала вопрос товарке. Татоже прыснула. Сказала (а Маруся перевела на русский):

– Кто же его спрашивал?

Полине Андреевне все это было ужас до чеголюбопытно.

– А чем у вас американка занимается?

– Анька-то? Детей учит и в постеле за насотдувается, особенно по жаркому времени. Она молодая, тощая, ей нежарко. Опятьже для книжки ейной польза. Когда допишет, уйдет – другую заместо ее возьмем,тоже молоденькую. Уже порешили. Какую ни то жидовочку из здешних. Они бойкие.

– Разве ислам дозволяет на еврейках жениться?

Маруся удивилась:

– А ты что ж, думала, я свою веру на ихнююпроменяла? Нет уж, в какой родилась, в такой и помру. Салаша меня неволить нестал. Ислам – вера незлая, хорошая. Крестьянки и юдейки по-ихнему «люди Книги»считаются, Библии то есть. На них жениться не зазорно. Это на поганых язычницахнельзя, а кто их видел, язычниц-то?

Тут Фатима впервые произнесла что-то, недожидаясь перевода.

– Спрашивает, зачем тебе так надо в Мегиддо? –

– Очень нужно одного человека отыскать, аСалах не хочет, боится. Даже за пятьдесят рублей.

Усатая толстуха внимательно смотрела нагостью, будто оценивала.

– Очень любишь его?

От неожиданного вопроса Пелагия смешалась, незная, как объяснить. Проще всего было соврать:

– Да...

Сказала – и густо покраснела. Стыдно инокиневрать-то.

Но Фатима поняла по-своему.

– Говорит: раз красная стала, значит, вправдусильно любишь.

Жены поговорили между собой по-арабски. Потомстаршая погладила Полину Андреевну по щеке и сказала что-то короткое.

– Поедет, – перевела наташка Маруся. – Апятьдесят целковиков Фатимке отдай.

Длительное путешествие по волнам, горам идолинам настроило Якова Михайловича на философский лад. В его профессии нечастовыпадало этак вот мирно, неспешно перемещаться по лику матушки-Земли. Особенноотрадно было на водном отрезке пути. Следить за объектом незачем – куда онаденется, с корабля-то. Наоборот, требовалось держаться подальше, чтоб ненамозолить глаза. За время плавания Яков Михайлович даже покруглел от сытногопитания и здоровой дремы на палубе.

Однако благоприобретенное жировое наслоениеулетучилось быстро. Отмахайте-ка по жаре семьдесят верст на своих двоих.

Сойдя на берег, Яков Михайлович счелнеобходимым преобразиться – на пароходе был незаметным господином в панаме иполотняной паре, а стал еще более незаметным мужичком-паломником. Таких впресветлый город Иерусалим по дороге тащится видимо-невидимо.

Объект следовал на конной тяге, нопрепаршивой, так что козликом бежать не пришлось.

В Иерусалиме же Якову Михайловичуцелесообразней показалось обратиться в иудеи. Этой публики здесь имелосьневиданное многообразие, причем все они дичились друг друга и изъяснялиськаждый на своем наречии. Несколько раз к лже-литваку подходили такие же халатникив шляпах и о чем-то заговоривали по-своему, но Яков Михайлович лишь мычал вответ – евреи ведь тоже глухонемые бывают. Литваки жалостно цокали языком иоставляли бедолагу в покое.

И все шло самым отличным манером, пока неслучилась закавыка.

Следовал себе Яков Михайлович за объектом поузкой улочке. Держал дистанцию, не лип, но и из виду не выпускал, не доверялсяодному только цок-цок каблучками.

И вдруг сверхъестественное происшествие, прямофата-моргана, иначе не скажешь.

На секундочку всего и обернулся, посмотреть,не идет ли кто сзади. Вдруг впереди плеск. Глянул – со второго этажа из окошкальется вода, а монашка будто сквозь землю провалилась. Потер глаза – не сон ли.Только что здесь была, и здрасьте-пожалуйста: на мостовой одна лужа мыльнойводы. Растаяла она, что ли, как Снегурка? Или заметила слежку, да и припустиласо всех ног?

Он кинулся вперед, но через сотню шагов уперсяв тупик. И лишь двигаясь в обратном направлении, обнаружил справа узенькийпроход, куда, должно быть, и шмыгнула Рыжуха.

Да поздно – не догонишь.

Потыркался немножко по закоулкам, употел весь.Другой, похлипче характером, непременно впал бы в отчаяние, но Яков Михайлович,как уже было сказано, свято верил в мощь человеческого разума. Не бываетнеразрешимых задач, бывают бестолковые решальщики.

Остановился в тенечке, покумекал.

Нуте-с, нуте-с. Что подскажет в такой ситуацииразум?

Идти на Русское подворье, в женскую гостиницу?Ждать резвушку там?

А саквояжик у ней в руке зачем? Если несобирается она возвращаться в гостиницу, тогда что?

Покумекал еще. Кивнул себе головой, сказал:«Умничка».

И повернул назад, в сторону еврейскогоквартала.

Сутулый жиденок оказался на том же самомместе, где его окликнула Рыжуха. Стоял, прислонившись спиной к стене, шмыгалносом. Потом сел на корточки, подобрал палочку и принялся чертить на землекакие-то каляки. Так увлекся, что и не заметил, как подошел Яков Михайлович.

Тот выждал, пока улица опустеет, и тронулмальчугана за плечо.

В устремленных на Якова Михайловича черныхглазах отразился розовый отсвет заката, а еще там прочитался страх.

Заморыш залопотал на еврейском жаргоне,замотал головой – вроде как оправдывался.

– Пойдем-ка со мной, дружок, – сказал ему ЯковМихайлович, слегка сжал худенькое плечо и рывком поставил еврейчика на ноги.

– Я ничего, – пролепетал паренек по-русски. –Я ей только воды дал...

– Пойдем, пойдем, – мирно повторял мнимыйлитвак, ведя мальчишку за собой. – Вот сюда, в закуточек. Потолкуем ладком, иникто нам не помешает. О чем она тебя спрашивала, рыжая-то?