В сумрачном лесу - Николь Краусс

по спутниковому телефону: он заболел. Он сначала решил, что ничего страшного, и не хотел отменять, но оказалось, что дело серьезное. Он звонит из больницы Ихилов, где ему делают анализы. Режиссер слишком устал, чтобы орать, он просто медленно вылил остатки своего кофе на землю пустыни и пошел прочь, разговаривая сам с собой. Съемочная площадка почти опустела. Актеры вернулись в кибуц, и только небольшая группа приехала на джипах в эту отдаленную точку. Яэль отошла в сторонку, чтобы поговорить с директором картины и продюсером. Она была на голову выше их обоих, так что ей приходилось наклоняться, чтобы их голоса не вырывались из круга. В атмосфере стресса, в хаосе съемочной площадки она одна сохраняла невозмутимость. Без нее Дан пропал бы, и, понимая это, Эпштейн чуть меньше завидовал тому вниманию, которое она ему уделяла.

Когда маленький кружок распался, режиссер кидал камешки в шину фургона. Эпштейн маленькими глотками пил чай и смотрел, как Яэль идет к режиссеру. На нее действительно стоило полюбоваться. Она не стала класть руку ему на плечо, не нянчилась с ним и не ходила вокруг него на цыпочках, как остальные. Она просто стояла безмятежно, как королева, ожидая, пока режиссер не придет в себя. И только потом заговорила. Через некоторое время оба они повернулись и посмотрели в сторону Эпштейна. Он запрокинул голову к небу и сделал еще глоток чая.

Фильм снимали с конца, и две недели назад уже отсняли сцену, в которой Соломон склоняется над Давидом, чтобы услышать последние слова умирающего царя. Реплик у старого Давида не осталось, только долгий кадр, в котором он уходит в пустыню. Поэтому потеря актера Самира не обязательно должна обернуться полной катастрофой. Последний кадр должен был сниматься на закате, с подсветкой факелами, и всюду тень. Эпштейн был почти такого же роста и телосложения, как Самир. Нужно только укоротить край плаща на сантиметр. Максимум на два. Костюмерша стояла на коленях у его ног, держа иголку в сжатых губах, и завязывала нить. Но когда все собравшиеся отошли на шаг назад, чтобы полюбоваться ее работой, они сделали вывод, что результат не совсем такой, как нужно. Яэль наклонилась к Дану, а Эпштейн тем временем поправил тяжелую пряжку ремня. Недостаточно царственный вид и незаметно остатков былого величия, шепнула ему швея, быстро исправляя что-то несущественное на рукаве. Директор по реквизиту нашел корону. Но золото сочли слишком ярким и взяли черную ваксу, чтобы сделать его тусклее.

Зажгли факелы. Все, что ему нужно сделать, – это пройти между их рядами в направлении, противоположном камере, а потом продолжать идти, пока режиссер не крикнет «Снято!». Но как только камеры заработали, поднялся ветер и задул половину факелов. Их снова зажгли, но через минуту их опять задуло. Сегодня ночью будет шторм, сказал кто-то. Когда в пустыню наконец приходит дождь, он всегда бывает яростным, – директор картины проверил свой телефон на «Андроиде» и объявил, что предупреждают о внезапном наводнении в этом регионе. «Чушь, – сказал Дан, проверив свой айфон, – ничего про внезапное наводнение не говорят». Эпштейн снова посмотрел в небо, но никаких туч не увидел. Уже появилась первая звезда. Ветер был сильный, и что бы ни делал техник по свету, он продолжал гасить факелы. В воздухе стоял тяжелый запах керосина. «Придется обойтись без факелов», – заявил директор картины. Но Дан уперся. Без света факелов от этой сцены не будет толку.

Режиссер и директор картины продолжали громко спорить. Вскоре в спор включился продюсер, а потом даже оператор-постановщик, у которого быстро пропадал свет. Ветер дул. В голове у Эпштейна звучал Вивальди. Он подумал о своих деревьях, которые даже сейчас продолжают расти. Тот горный склон наверняка не так далеко отсюда. Может, саженцы уже начали перевозить? Он забыл точную дату. Но его бы, наверное, кто-нибудь предупредил. Он хотел позвонить Галит, но телефон был в кармане пиджака, который кто-то из костюмеров забрал у него вместе с брюками.

От шерстяного плаща ему захотелось почесаться. Все погрузились в спор, и никто не заметил, как он отошел от двойного ряда факелов и нашел под стулом свой портфель. Он снял плащ, перекинул его через спинку стула и пошел вверх по склону к гребню холма. Оттуда ему будет видно. Какое-то время он все еще слышал, как они ругаются. Ветер взметнул его волосы, и, подняв руку, чтобы зачесать их назад, он понял, что у него до сих пор на голове потускневшая корона. Он снял ее и положил на камень, потом повернулся и вошел в вади, прорезанное тысячелетиями воды, тысячелетиями ветров. Если начнется дождь, при отсутствии лесов вода польется по склонам и затопит свой древний путь, унося к морю все, что встретит. Холодало. Сейчас бы ему пригодилось его пальто. Лучше пусть оно будет у мальчика. Когда он дошел до гребня, то уже тяжело дышал. Он слышал, как снизу его зовут: «Юлиус, ты где?» Но голоса их, отдаваясь эхом от древней скалы, катились обратно без него: иудеи! Иудеи! Иудеи! Теперь ему далеко было видно, до самого Иордана. Когда он посмотрел в небо, звезда исчезла, а тучи спрятали луну. Он чуял запах шторма, идущего из Иерусалима.

А теперь появились филистимляне, поднялись на холм дрожащей массой, взбаламутившей свет и воздух. Некоторые из них знали, что они филистимляне, а другие знали только, что они часть чего-то огромного, что собралось по стихийным причинам, как океан собирается, чтобы разбиться о берег.

Филистимляне стояли и ждали. Затаили дыхание. Шлем со звоном упал на землю. Красный флаг подрагивал на ветру, шелк его был порван. В долине звучала великая тишина. Но Давида и следа не было.

А теперь филистимлянин поднял руку повыше и сделал снимок своим айфоном. «Где ты?» – напечатал он, а затем, поправив боевое снаряжение, филистимлянин нажал «Отправить», выпустив свое сообщение в облако.

Уже там

Я провела ночь в приемном покое скорой, но эта ночь ощущалась как три. Укол гидроморфона, который мне в конце концов сделала медсестра, успокоил боль, но меня потянуло в сон, и все перед глазами поплыло. До этого я долгие часы сосредотачивала все свое внимание на широком красивом лице эфиопки, которая тихо и терпеливо сидела с другой стороны открытой занавески, придерживая руками свой беременный живот. Но после того, как в меня вошла игла и покалывание распространилось вверх по позвоночнику, а потом вниз до кончиков пальцев, она уже меньше была мне нужна, и она, наверное,