В сумрачном лесу - Николь Краусс

намылить между пальцами ног, как его учила мать. Зеркало над раковиной запотело. Он встал, протер стекло, и под пальцами показались его глаза. И снова исчезли из-за пара. Он повторил этот фокус. Потом пошел за одеждой, дрожа от холода и оставляя на полу цепочку мокрых следов. Стоя голым перед зеркалом гардероба, он увидел свои тонкие, покрытые венами ноги и складки висящей на животе кожи. Отошел и поспешно оделся.

Он сунул экземпляр «Псалмов» в портфель, похлопал по карману пиджака, проверяя, на месте ли бумажник, укутал шею шарфом и с минуту постоял в темноте, пытаясь сообразить, не забыл ли чего. Потом запер за собой дверь квартиры на два замка. Такси, которое он вызвал, уже ждало внизу. В луч света от фары вбежала кошка и заорала. Эпштейн сел на пассажирское место, водитель поздоровался и, помолчав минуту, включил погромче музыку мизрахи.

Директор по натурным съемкам встретил его на машине в назначенном месте у дороги, в пустыне недалеко от Эйн-Геди. Все идет просто ужасно, сообщил он, запустив свободную руку в редеющие волосы. Эпштейн же не против, если он закурит? Эпштейн опустил окно, и в машину проник серный запах Мертвого моря. Поскольку бюджет ограниченный, пока они не получат средства от него, им приходится идти на компромиссы. Так что режиссер, и без того нервный и раздражительный, превратился в тирана. Даже директор по натурным съемкам, как он сам сказал Эпштейну, начал его презирать. Его всегда заставляло работать только желание радовать режиссеров, с которыми он сотрудничал. Все, чего он хотел после всех своих усилий, после бесконечных рабочих часов, – это порадовать режиссера. Но Дан невозможен. Ему все не так. Если бы он не был так талантлив, никто не стал бы это терпеть. Он взрывается из-за малейших ошибок и публично унижает тех, кто эти ошибки допускает. Когда ассистент режиссера отпустил Вирсавию домой, решив, что на сегодня съемки с ней закончены, Дан обещал отрезать ему член. Когда никто не мог найти поножи Голиафа, он тоже взбесился. «У Голиафа четыре реплики, – завопил он, – и одна из них: “Принесите мне мои бронзовые поножи!” Так где, черт побери, его поножи?» Меньше чем за час бутафор нашел какие-то наголенные щитки и покрасил их из пульверизатора золотистой краской; вид у них был достаточно убедительный, но Дан как глянул на них, так сразу швырнул стул. На следующий день у техников не было операторской тележки для съемок битвы, и Дан в гневе ушел со съемочной площадки, а успокоился только после того, как Яэль заперлась с ним в фургоне на час. Но вернулся он не в мирном настроении, а с требованием набрать толпу филистимлян побольше. Поскольку он только что уволил директора по кастингу, а никакая платная массовка в бюджет больше не влезала, Эран – хотя ему уже хотелось убить Дана – повесил в фейсбуке объявление о наборе волонтеров и уговорил своего кузена – рок-звезду перепостить это объявление для трехсот тысяч своих подписчиков с невнятным намеком, что, может, он сам приедет.

«И сколько человек приехало?» – поинтересовался Эпштейн.

Директор по натурным съемкам пожал плечами, отбросил сигарету и сказал, что это они увидят завтра. Сцену битвы отложили до тех пор, пока не найдут кран.

Когда они прибыли на съемочную площадку, начало светать. Дан и Яэль все еще ехали из отеля в ближайшем кибуце, но оператор-постановщик уже спешно устанавливал камеры – он хотел начать снимать как можно раньше, пока свет еще волшебный. Планировались три сцены с Давидом о том, как он скрывается от Саула в глуши. Сначала Давид и его отряд изгоев приходят в дом богатого халевита Навала и требуют продовольствие в благодарность за то, что под их присмотром ничего дурного не случилось с пастухами Навала и тремя тысячами его овец. Потом сцена, где Навал умирает, а его жене Авигее приходится выйти за Давида. В полдень, когда солнце будет слишком ярким для любых других съемок, оператор-постановщик хотел снять сцену внутри пещеры, где Давид украдкой, пока царь справляет нужду, отрезает угол плаща Саула. И перед самым закатом они снимут один последний кадр из конца фильма.

Давид сидел в грузовике, его гримировали. Пастух-бедуин был на подходе со своими тридцатью овцами. Саул, который показался Эпштейну слишком усердным, был уже одет в свой костюм и бродил вокруг, обмениваясь шуточками с механиками. Рядом с Эпштейном Ахиноам, бывшая жена Саула, накручивала на палец локон, беззвучно проговаривая свои реплики. У нее в этом фильме все сложно, сказала она ему. Эпштейн спросил почему, и она объяснила, что ее роль – один из самых неоднозначных моментов в сценарии. Во всей Библии ее упоминают только дважды, один раз как жену Саула и мать Ионафана, а второй раз как жену Давида, за которым она, очевидно, уже замужем, когда он женится еще и на Авигее. Но нигде не сказано, что Давид, судя по всему, украл жену Саула – а это приравнивалось к попытке переворота, – и именно поэтому ему приходится скрываться в глуши, и именно поэтому Саул хочет найти его и убить. Поскольку вся Книга Самуила написана ради того, чтобы доказать, что Давид стал царем по воле Бога, библейский автор, конечно, не мог слишком углубляться в заварушку с Ахиноам, объяснила Ахиноам, – это показало бы, что Давид амбициозный и хитрый сукин сын, каким он и был на самом деле. Но при этом нельзя и проигнорировать то, что тогда было известно всем. Так что пришлось вставить имя Ахиноам в Библию украдкой – ах да, кстати, у Давида была еще вот эта вторая жена, ой, – а дальше обойти это молчанием, как обошли тот факт, что Давид присоединился к филистимлянам и, похоже, и правда ходил в набеги на города своих сородичей в Иудейском царстве, как он и сказал Авимелеху. Однако у Яэль другие идеи на этот счет, сказала Ахиноам Эпштейну. Ее Давид немного ближе к настоящему Давиду, а еще ее сценарий подчеркивает значение женских персонажей, что для Ахиноам, конечно, к лучшему, потому что иначе у нее вообще не было бы роли. Но у нее все равно только три реплики в сцене свадьбы, и в них нужно втиснуть многое. Она протянула Эпштейну сценарий и попросила подать ей реплику.

После долгих утренних съемок сделали перерыв на обед; оставалось только отснять под вечер последнюю сцену. Но к половине четвертого Самир, актер, игравший пожилого Давида, так и не появился. И тут Самир сам позвонил