Как Николай II погубил империю? - Александр Иванович Колпакиди

доход на душу населения составлял: в САСШ [Северо-Американских Соединённых Штатах, то есть в США. — Ю.Н.] 720 рублей (в золотом довоенном исчислении), в Англии — 500, в Германии — 300, в Италии — 230 и в России — 110. Итак, средний русский ещё до Первой мировой войны был почти в семь раз беднее среднего американца и больше чем в два раза беднее среднего итальянца. Даже хлеб — основное наше богатство — был скуден. Если Англия потребляла на душу населения 24 пуда, Германия — 27 пудов, а САСШ — целых 62 пуда, то русское потребление хлеба было только 21,6 пуда — включая во всё это и корм скоту. Нужно при этом принять во внимание, что в пищевом рационе России хлеб занимал такое место, как нигде в других странах он не занимал. В богатых странах мира, как САСШ, Англия, Германия и Франция, хлеб вытеснялся мясными и молочными продуктами и рыбой — в свежем и консервированном виде.

Русский народ имел качественно очень рациональную кухню — богатую и солями, и витаминами, но кладовка при этой кухне часто бывала пуста. Русский народ был, остаётся и сейчас, преимущественно земледельческим народом, но на душу сельскохозяйственного населения он имел 1,6 га посевной площади, в то время как промышленная и «перенаселённая» Германия имела 1,3, а САСШ — 3,5. При этом техника сельского хозяйства, а следовательно, и урожайность полей в России были в три-четыре раза ниже германской.

Таким образом, староэмигрантские песенки о России как о стране, в которой реки из шампанского текли в берегах из паюсной икры, являются кустарно обработанной фальшивкой: да, были и шампанское, и икра, но меньше, чем для одного процента населения страны. Основная масса этого населения жила на нищенском уровне»[193].

Если верить официальной статистике Российской империи, Солоневич слегка преувеличил наше отставание. Урожайность пшеницы в России была в 2,8 раза меньше, чем в Германии, а урожайность ржи и ячменя — в 2,3 раза. Зато по части потребления всё сходится. В 1913 году на душу населения приходилось 7,1 пуда пшеницы, 7,2 пуда ржи, 2,6 — овса и 4,9 — ячменя — всего 21,8. Возможно, у Ивана Лукьяновича при перепечатке шестёрка вместо восьмёрки нажалась.

При этом следует учесть, что рацион немцев куда сильнее, чем у нас, дополняется не только мясом и молочными продуктами, но и картошкой. Её в Германии в 1913 году вырастили 3,3 млн пудов на 67 млн населения, а в России — лишь 2,2 млн на 166 млн.

Недостаточное питание ослабляло организм малоимущих селян. Расстрелянный большевиками публицист националистического направления Михаил Меньшиков описывал российских призывников в самом мрачном виде:

«Ещё на нашей памяти среди могучих лесов, теперь повырубленных, на благодатном чернозёме, теперь истощенном, обитала раса богатырская в сравнении с бледными замухрышками, каких теперь высылает деревня. В 21 год нынешний деревенский парень является надорванным и полубольным. Врачи и ученые-теоретики чаще всего говорят на это: ну что ж, организм ещё не развился, — дайте ему год или два окрепнуть. Но через год или два новобранец возвращается в часть таким же полукалекой. Да и от чего бы надорванному организму окрепнуть? Лишних два года недоедания и бродячей жизни, пьянства и полового истощения вряд ли способны укрепить организм… Из 360 опрошенных кн. Багратионом [Генерал-лейтенант Дмитрий Багратион, впоследствии командир 1-й Туземной конной «Дикой» дивизии. — Ю.Н.] новобранцев 25 проц. ушли из семьи 17 лет, 30 проц. — 19 лет и только 15 проц. дожили в своих семьях до 21 года. Сказать страшно, какие лишения до службы претерпевает иногда новобранец. Около “40 проц. новобранцев почти в первый раз ели мясо по поступлении на военную службу”. На службе солдат ест, кроме хорошего хлеба, отличные мясные щи и кашу, т. е. то, о чём многие не имеют уже понятия в деревне»[194].

От безысходности народ из деревень разбегался в поисках лучшей доли. Кто в города, а кто и за границу. Рисуя ситуацию в западных губерниях, Солоневич писал:

«Белорусское крестьянство эмигрировало в Америку. Вы подумайте только: русский мужик, который сквозь века и века самого жестокого, самого беспощадного угнетения донёс до империи свое православие и свое национальное сознание, он, этот мужик, вынужден нынче бросать свои родные поля только потому, что еврейство (неравноправное еврейство!) и Польша (побеждённая Польша!) не давали ему никакой возможности жить на его тысячелетней родине. И ещё потому, что губернаторы были слишком бездарны и глупы, чтобы организовать или землеустройство, или переселение. На просторах Российской империи для этого мужика места не нашлось. И ещё сейчас в Америке есть наши читатели — белорусские, волынские и подольские мужички, бежавшие с родины от Шмуельзонов, Заглоб и губернаторов»[195].

Меньшиков столь же мрачными красками живописует люмпенизированную массу бывших крестьян, наводняющих российские города:

«Деревня разбредается, расползается по городам, разлезается, как гнилая ветошь. Парней и даже девок ничем не удержишь дома. Дома начинают тосковать, как прежде тосковали на чужой стороне. Города русские, не выполнив своей культурной миссии — просветить деревню, начинают действовать антикультурно, развращая деревню. Как мошек на огонь, крестьянскую молодежь тянет на лёгкие хлеба, на городские промыслы, на весёлую жизнь фабрик, трактиров, публичных домов. Нужды нет, что в городах крестьяне чаще всего попадают в унизительные условия прислуги и что хлеб городской оказывается иногда вовсе не лёгким. Крестьян, отбившихся от жизни, тянет попытать счастья в неопределённом, анархическом труде. Деревни полны легенд: такой-то вышел в купцы, такой-то обольстил купеческую вдову, такой-то получает в городе, сколько и во сне не снилось. Крестьянин знает, что ему придётся пройти в городе огонь, и воду, и медные трубы, но отчасти именно эта скитальческая жизнь, полная приключений, и тянет испытать её. В крови русского крестьянина много кочевых инстинктов. Шататься, бродить, бродяжить — любезное дело, особенно пока не стар. Молодая деревня тем охотнее бежит с разорённой родины, из невылазной грязи, из неудачнического, доведенного местами до идиотизма хозяйства. Города наши затопляются полчищами безработных. Эти люди хуже, чем не имеющие работы. Чаще всего они — не умеющие работать, бежавшие из деревни от своего неуменья, от странной лени, от неохоты жить, от неспособности ухватиться за что-нибудь и зацепиться. Вероятно, значительную часть громадной переселенческой волны составляют эти же “неприспособившиеся”. Как ни быстро спивается с круга и погибает их полчище, оно представляет главную угрозу государству. Отбившемуся от земли крестьянству нет нужды читать анархические прокламации. Без всякой пропаганды эти люди — уже анархисты. Как опавшие с дерева листья, они поневоле мечутся по земле, составляя