Хозяйка Шварцвальда - Уна Харт

переплетутся, как корни деревьев, что растут по соседству.

У самого порога Агата внезапно оробела. Она-то ждала, что церемония пройдет в крохотной неприметной часовенке, но вместо этого их встретил залитый светом свечей просторный неф с пустыми деревянными скамьями. Рихтер захватил с собой скрипку, и под купол взлетела нежная тихая мелодия, похожая на дымок от свечи. Руки Агаты дрожали в твердых теплых ласковых ладонях Рудольфа. Она не могла перестать думать о том, как эти руки расслабят на ней шнуровку и погладят ее плечи. От этих мыслей по ее телу бежали мурашки и мысли путались.

Их венчал нестарый священник с приятным, располагающим лицом. Он говорил на латыни слегка картаво, но слова произносил четко и размеренно. Больше всего Агата боялась сбиться, повторяя обет верности, потому что убедила себя, что это будет дурным знаком. Но все прошло без единой запинки, словно они с Рудольфом готовились произнести эти слова всю свою жизнь.

А потом, уже глубокой ночью, что плавно переходила в утро, они вернулись в его комнатку под крышей. Рудольф прибрался, хотя там и раньше было чисто: расставил новые свечи в оловянных подсвечниках, застелил кровать свежим бельем… С величайшей бережностью он снял с Агаты платье и аккуратно повесил его на стул. Провел пальцами по розовым шрамам на ее спине. Она была готова, что он спросит об их происхождении, но он не спросил. Потом укрыл ее, замерзшую в одной рубашке, теплым пуховым одеялом и долго, с характерной для него тщательностью ласкал ее, пока она окончательно не расслабилась.

Агата готовилась испытать боль и страх при вторжении в свое тело. Но больше всего она боялась пошлости и нелепости, натужного сопения и глупых дерганий, которые роднят людей с похотливыми хряками. Но Рудольф остался Рудольфом. Он не был ни груб, ни смешон, никуда не торопился и был так осторожен, что, когда пришло время, она не почувствовала никакой боли. Величайшего наслаждения, впрочем, тоже не было. Принять его внутрь себя казалось простым и правильным, как выпить воды, чтобы утолить жажду, или съесть кусок пирога, когда ты голоден.

А после они лежали лицом к лицу и рассматривали друг друга, словно видели в первый раз. Рудольф дотронулся до демонической печати, что затерялась в складках ее рубашки:

– Что это?

Агата спрятала сигил в кулаке.

– Эта вещь оберегает меня от чумы.

Рудольф нахмурился:

– Тебе дал ее опекун? Если кто-нибудь заметит это у тебя на шее, тебя бросят в Ягстторге.

– Если кто-нибудь заметит, что ты прячешь обвиненных в ведовстве, ты составишь мне компанию.

Он усмехнулся уголком губ, и она поймала его усмешку кончиками пальцев. Жаль, нельзя было схватить ее, как паука, в платок, посадить в банку и оставить навсегда при себе.

Когда-то давным-давно Кристоф Вагнер спросил у нее, ради кого она съела бы крысу.

Засыпая, Агата думала, что ради Рудольфа она проглотила бы целое полчище крыс.

Она проваливалась куда-то все глубже и глубже, пока сон не захватил ее сознание, завершая самую счастливую ночь в ее жизни.

Интерлюдия

Они остались и пережили самую унылую и тяжелую зиму в своей жизни. Разнюхав, что Кристоф служит богатому хозяину, который вот так за здорово живешь может привезти в город несколько мешков зерна, местные девицы стали являться прямо к ним под порог. Они изъявляли готовность лечь и под Вагнера, и под Фауста, да хоть под всех троих, если разживутся краюхой хлеба. Но Кристоф брезговал: во-первых, девки были худые и синюшные, как смерть, во-вторых, если Доктор узнает, ему точно несдобровать. Фауст мог только посмеиваться, когда Вагнер шлялся по баням и кутил там со шлюхами и хорошенькими банщиками, но использовать чужое горе, покупать человека за кусок хлеба – такого хозяин ему бы не простил. Когда Кристоф представлял себе взгляд, каким тот его смерит, у него по спине бежали мурашки.

Многоженство в Новом Иерусалиме тоже не прижилось. Поначалу жен кинулись брать себе не только приближенные фон Лейдена, но и простые горожане. Губа не дура – раз можно, то почему нет? К тому же женщин в Мюнстере проживало раза в три больше, чем мужчин. Вот только жен тоже надо кормить. Вдовы были не прочь нырнуть под чье-нибудь крыло, а потом и отцы стали предлагать своих дочерей – сначала чин чином, замуж, а после уже за любую еду на одну ночь. Но до похоти ли тут, если самому жратвы не хватает?

Доктор все же не был слеп, и юницы на пороге не укрылись от его глаз. Он щедро раздавал им со своего стола персики и сыр, но едва девушки дотрагивались до еды, та гнила прямо у них в руках. Фауст бесился от проделок Мефистофеля, но поделать ничего не мог. У их порога постоянно толклись голодающие, молили, вставали на колени, но чем Доктор мог им помочь? Украсть еще зерна, чтобы они опять убивали друг друга за него?

Он и без того старался, как мог: изготавливал порох для пушек, распределял немногочисленные запасы съестного, что еще оставались в городе, и даже убедил фон Лейдена поделиться продуктами, которые тот прятал в своих подвалах. Ублюдок отпирался, но Доктор пригрозил, что в этом случае палец о палец не ударит ради него. Иоанн I и так боялся мятежа: то там, то тут в городе вспыхивали бунты. Пока подавлять их было легко, но чем дальше, тем злее становились люди, и горе-король вынужденно уступил. Ведь именно благодаря блестящему уму Фауста и его точным астрологическим прогнозам город все еще не сдавался. Мюнстерский совет надеялся на помощь голландцев и планировал нанять с десяток тысяч наемников – деньги-то у анабаптистов водились, в отличие от хлеба, – но надежда на это таяла с каждым днем.

Так они дотянули до лета. Потом около девяти сотен малолетних детей, стариков и больных, которых больше нечем было кормить, выставили за городские ворота на милость Божью. Но Бог смилостивился только над тремя сотнями. Четыреста человек фон Вальдек казнил, а еще двести погибли от истощения и слабости.

* * *

Ночь после Дня святого Иоанна[37] выдалась непривычно душной. Кристоф стянул одеяло на пол и распластался под окном, ловя кожей хоть малейшее дуновение ветра. Воздух застыл, как перед дождем. Фауст недавно уснул, и Кристоф впервые услышал, как он храпит – влажно и громко, как настоящий старик. Сдавшись, Вагнер встал, натянул сапоги и вышел на