Расцвет и упадок цивилизации (сборник) - Александр Александрович Любищев

главных факторов: идеологию (старый исторический идеализм), экономику (крайние марксисты-экономисты) или генетику – социал-дарвинисты. Было еще четвертое направление, к которому принадлежал знаменитый в свое время Бокль, выводивший особенности культуры каждого народа из естественно-географических условий. Несмотря на искренность намерений автора, его эрудицию и блестящее изложение, мы это направление можем оставить без рассмотрения прежде всего потому, что сейчас как будто оно совершенно не имеет защитников. Если даже признать известную правоту многих утверждений Бокля, то, во всяком случае, естественно-географические факторы мы не можем считать в числе главных факторов развития культур.

Защищаемый здесь взгляд может быть назван тоже историческим неоидеализмом. Его отличие от старого, классического исторического идеализма заключается в том, что старый исторический идеализм считал, что прогрессивная идеология и воля к ее осуществлению являются необходимым и достаточным условием прогресса. Неоидеализм же утверждает, что прогрессивная идеология и воля к ее воплощению в жизнь является необходимым, но недостаточным условием прогресса. Обязательными дополнениями являются: достаточно высокий экономический и технический уровень и гетерозиготность населения, обеспечивающая выделение достаточно многочисленного актива. В признании важности экономического и генетического факторов неоидеализм сходен с экономистами и биосоциологами (более широкое понятие, чем социал-дарвинизм, обнимающее всех людей, принимающих важное значение биологических факторов в развитии цивилизаций), но отличается от них тем значением, которое придается каждому из трех важнейших факторов. Для экономистов и биосоциологов идеологический фактор – вторичное производное явление, для неоидеалистов – первичное, ведущее, для экономистов – определенное развитие экономики уже влияет на специфику идеологий, для неоидеалистов же экономика необходима лишь как условие развития идеологии, но на специфику ее совершенно не влияет.

То же самое можно сказать и о генетическом компоненте. Гетерозиготность необходима для возникновения редких одаренных генотипов, но эти редкие генотипы могут быть связаны с самыми различными идеологиями. Это можно иллюстрировать сменой характера цивилизаций в той же стране. В античной Италии было много более или менее изолированных центров цивилизации, проникнутых высоким эллинским духом: Элея, Сиракузы, Агригент, Кротон. Идея государственности, централизации, иначе говоря, этатизм, отнюдь не выпячивалась. Потом наступило господство этатистского милитаристского Рима: эллинский дух почти совершенно исчез вплоть до гибели Империи. После долгой мучительной истории пифагорейско-платоновский дух оказался гегемоном разъединенной, но подлинно возрожденной Италии, а затем снова возродился римский этатистский дух: главное – объединение и господство. Сначала было только объединение (Гарибальди), а потом завоевание Ливии (Джолитти)[112], полное возрождение римского духа Муссолини, взявшего даже символом своего строя – фашио (связку розог, которую носили римские ликторы).

И вот в истории многих народов красной нитью проходит борьба двух основных идеологий в отношении государственного строя: стремление к личной свободе и стремление повелевать другими народами. Два великих русских кратко выразили эти идеологии: «Ниже перед самим Господом Богом в холуях ходить не намерен» (Ломоносов); «Настанет день и скажешь ты надменно, пускай я раб, но раб царя вселенной» (Лермонтов). Для меня непостижимо, но обаяние великого солдафона Наполеона было столь велико, что за победы, одержанные этим солдафоном, был готов мириться с ограничением свободы и такой несомненный свободолюбец, как Виктор Гюго (защитная речь на процессе по поводу драмы «Король веселится»), а наш несомненный свободолюбец Лермонтов считал его выразителем гения Франции («Последнее новоселье»).

Нельзя, конечно, говорить, что свободолюбивый или империалистический дух свойственен генотипу той или иной нации, но идеологическая наследственность, связанная и с историей, играет колоссальную роль. Несомненно из всех крупных наций наибольшим свободолюбием обладают англосаксы, но это вовсе не значит, что они генетически предрасположены к свободолюбию. Маколей[113] правильно говорит, что свободолюбие англичан не есть какое-то их наследственное свойство, оно есть простое следствие их островного положения, избавившего их от необходимости держать постоянные армии – обычное орудие деспотии. Можно прибавить, пожалуй, что важной (и очень благоприятной для развития свободы чертой в истории Англии) была гетерогенность их правящего феодального класса: завоевателей норманнов и коренных англосаксов (не считая аборигенов британцев). Это и позволило англичанам добиться еще в XIII веке Великой Хартии вольностей, а вскоре после того – парламента.

Сравнивая судьбу английской фронды, кончившейся победой, с французской, окончившейся поражением, Бокль видит причину разницы в том, что английская фронда не была чисто классовой, а опиралась на широкие массы народа (почему и в Великой Хартии вольностей основные свободы – неприкосновенность жилищ и прочее – гарантируются всем гражданам), а французская была чисто классовой. А постепенно определенные свободы (в частности, введение новых налогов только через парламент) вошли в плоть и кровь английского правосознания и потому даже при своей империалистической политике они вносили (и не могли не вносить) в завоеванные страны тот английский дух свободы, который и позволил завоеванным странам впоследствии с минимальным кровопролитием освободиться от английского владычества.

И что всего удивительнее: наиболее либеральная великая страна сохранила в наибольшей степени черты феодализма: земля в основном принадлежит еще старым феодалам, лендлордам, и до сих пор сохранилось совершенно своеобразное учреждение – палата лордов, в большей своей части состоящая из наследственных пэров – факт, показывающий, что для прогресса страны вовсе не обязательна полная ломка совершенно устаревших учреждений. Несмотря на такие анахронизмы (можно вспомнить еще поразительный по анахронизму суд, в основном основывающийся на прецедентах) и на совершенную свободу пропаганды любых политических учений (вспомним, что и К. Маркс, главным образом работал в Лондоне и там же состоялся основной съезд Коммунистической партии). В ней практически отсутствуют партии революционного действия, в частности коммунисты (около 0,1 % голосующих), и уже больше двухсот лет не было ни одного политического убийства или покушения на убийство.

Недавно это получало как будто вполне удовлетворительное объяснение: отсутствие революционности английского рабочего класса объяснялось тем, что правящая верхушка, беспощадно эксплуатируя колонии, делилась с верхушкой рабочего класса частью добычи и тем развращала рабочий класс, лишая его революционного потенциала. Но этот взгляд опровергнут историей XX века. Англия лишилась практически всех своих колоний. Она уже не может диктовать им те или иные условия, ей приходится конкурировать с другими странами, прежде всего с экономическим гигантом США и, однако, революционный дух по-прежнему отсутствует, хотя перемены в политической жизни случились весьма серьезные. Либеральная партия, в свое время единственный конкурент консерваторов, почти потеряла значение, и на ее место пришла рабочая партия (лейбористы). Лейбористы считают себя социалистами, но это – фабианские социалисты, отвергающие насильственный метод построения социализма. Архаические же пережитки как будто постепенно изживаются. Я слыхал, что происходит медленная парцелляризация (раздробление) латифундий – палата лордов уже сильно урезана в своих правах, и этот процесс продолжается.

Слыхал я также, что поставлена на очередь и полная реформа