Пелагия и красный петух - Борис Акунин

Неужто расследованию конец? А как же Пелагия!

Вдруг сзади послышался мягкий тенорок:

– Господин... Как вас... господинБердичевский!

Обернувшись, статский советник увиделмиловидного приказчика Кешу.

– Разве вам можно вот так оставить кассу? –удивился прокурор. – Господин Голосовкер уже ушел?

– Запирает сейф, собственноручно, – тонкоулыбнулся блондин. – Мне в такие моменты положено находиться снаружи.

– Что вам угодно? Вы хотите мне что-тосообщить?

Кеша как-то неопределенно наклонил голову, сзапинкой спросил:

– Послушайте... вы ведь не владелецссудно-кредитного товарищества, верно?

– С чего вы взяли?

Бердичевский смотрел на приказчика всё сбольшим вниманием.

– На самом деле вас интересует Рацевич, ядогадался. И, кажется, знаю, почему.

– Почему же?

Тут молодой человек выкинул странную штуку:взял Матвея Бенционовича за левую руку и пощекотал ему мизинцем ладонь.

Прокурор от неожиданности вздрогнул, хотелбыло возмутиться такой неслыханной фамильярностью, но сдержался. Диковинноещекотание напоминало некий тайный знак.

– Ага, так я и знал, – кивнул Кеша, тихонькорассмеявшись. – Теперь понятно, почему вы хотите знать, кто выкупил Рацевича. Уменя есть одна верная догадочка по интересующему вас предмету. Только я нееврей, а потому бесплатных советов не даю.

– Сколько? – спросил Бердичевский осипшим отволнения голосом.

Произносить речей над могилой не стали.Плакать тоже. Такой у коммунаров был уговор. Да и сама Рохеле, прежде чемначался предсмертный бред, попросила: «Не плачьте».

Малярия оказалась совсем не такой, как думалаМалке. Утром Рохеле встала, как обычно, подоила коров, потом сели вместеперебирать семена и пели на два голоса «Не пробуждай воспоминаний», и вдруг онаговорит: что-то потемнело в глазах, сейчас пройдет. А через полчаса уже всягорела огнем.

Малке повела ее в хан, а Рохеле всё повторяла:я сама, сама, ты иди, а то мальчики с поля вернутся, а у нас обед не готов.

Прибежал Магеллан, пощупал ей лоб и поскакал вЗихрон-Яаков за доктором Шерманом. А к ночи, когда приехал врач, Рохеле ужескончалась. Оказывается, малярия бывает и скоротечной.

Самую лучшую, самую красивую похоронили втемноте, при свете факелов. Малке обмыла не успевшее окоченеть тело –белое-пребелое, без единой родинки, нарядила покойницу в шелковое платье,надела городские ботинки, которых Рохеле поносить так и не довелось.

Вырыли яму у берега речки, под эвкалиптом,коммунары посадили его всего неделю назад. Дерево было еще совсем маленькое, нокогда-нибудь оно вырастет мощным и высоким.

Поодаль стояла кучка арабов из соседнейдеревни, пришли поглазеть, какие у евреев похороны.

Ничего особенно интересного арабы не увидели.

Вышел Магеллан, сказал: «Это первая смерть,будут и другие. Не раскисать».

Потом забросали землей тело, обернутоепростыней, и вернулись в хан.

А поминок не было вовсе, потому что сухойзакон, и вообще, как сказал Магеллан, нечего.

Пока могла, Малке крепилась, а когдапочувствовала, что больше не выдержит, схватила ведро и вышла – вроде как заводой.

Убежала за ограду хана, подальше, и там,конечно, наревелась вволю.

Когда шла обратно, услышала, как в кустах тожекто-то глухо вздыхал, всхлипывал. Кто бы это? Наверно, Сеня Левин – он всегдатак смотрел на Рохеле. Хотя это мог быть кто угодно из оставшихся двадцатипяти. Даже сам Магеллан.

Мимо кустов Малке проскользнула мышкой.

Коммуна «Новый Мегиддо» только что отметиламесяц со дня своего рождения.

За небольшой срок сделать успели немало.

Во-первых, починили и покрасили заброшенныйхан, доставшийся вместе с землей. Хан – это дом-крепость: глухой прямоугольникс одними-единственными воротами. Внутри по одной стене – жилой барак, по другой– хлев, по третьей – склад для инвентаря, по четвертой – амбар.

Миша-агроном показал, где лучше сеять пшеницу,где высаживать апельсиновые деревья и кукурузу, где устроить пастбище. Земля,купленная вдоль берегов реки Киссон, была хорошей, тучной.

Магеллан, умница, всё предусмотрел. Дажеэвкалиптовые саженцы закупил – чтобы высасывать из заболоченной почвы лишнюювлагу. А сколько умудрился собрать денег на коммуну! Просто волшебник. Хватилоне только на большой участок, но и на необходимое оборудование, припасы, двеповозки, четырех лошадей, две коровы, сборную механическую мельницу.

Согласно Хартии, имущество было общим инеделимым. Все коммунары равны, и всё у них поровну. На первом же собраниипостановили: никаких флиртов и любовей. Не из-за ханжества, а потому что всегодве девушки на двадцать пять парней, не хватало еще, чтобы начались ссоры идушещипательные драмы. Да и потом, семья – это дети, а заводить в ГородеСчастья потомство было пока рано. В общем, любовь отложили на после, когда обустроятсяи когда из России приедет побольше женщин.

Завесили для Малке и Рохеле угол – вот и всясегрегация. Одевались они так же, как мужчины, никаких поблажек не просили и неполучали.

Трудней оказалось выполнить другоепостановление – говорить между собой только на иврите. Древнееврейский хорошознал только один из коммунаров, Изя-ешиботник. Каждый вечер учил остальных, ивсе старались, но днем пока разговаривали по-русски... Как скажешь на иврите«спички», «ружье»? Изя изобретал какие-то новые слова, вроде «огневых щепок»или «гром-палки», но это уже был не древнееврейский, а черт знает что.

Какие еще были решения?

Не принимать помощи от барона Ротшильда, неуподобляться в этом другим переселенцам. Во-первых, Ротшильд – капиталист иэксплуататор, а, во-вторых, нужно привыкать во всем полагаться на собственныесилы.

Никаких батраков – обрабатывать землю толькосвоими руками. Не для того же они учредили коммуну, чтобы паразитировать натруде туземных пролетариев? (Из-за этого у коммунаров сразу же испортилисьотношения с соседней арабской деревней – феллахи надеялись, что евреи дадут имработу.)