Пелагия и красный петух - Борис Акунин

План (или, как его по-военному назвалМагеллан, «диспозиция») был такой: вскарабкаться на холм со стороны обрыва,потому что с башни в эту сторону обзор хуже. Затаиться в кустах и ждатьрассвета. Едва достанет света, чтобы прицелиться, Магеллан подстрелит часового,и тут нужно со всех ног бежать в башню, засесть в ней и держать весь аул наприцеле. Чуть кто высунется из сакли – стрелять, сверху деревню будет видно,как на ладони.

– Заставим капитулировать, – бодро заявилМагеллан. – Вернем награбленное и еще штраф с них возьмем. Труп будет всегоодин, и тот на мне, а я ни кровной мести, ни черта, ни дьявола не боюсь.

Малке смотрела на него и вдруг подумала: еслиб он полюбил, за такое счастье ничего не жалко. Но сразу, конечно, прогналавздорную мысль прочь, потому что нетоварищеская и вообще – как он ее полюбит,коротконогую, похожую на гусенка.

Про то, как лезли вверх по круче, можно былобы написать комедию в пяти актах. Или трагедию.

Янкель-скрипач укатился вниз, в реку. Вылезмокрый и всё икал, клацал зубами.

Меир Шалевич порвал штаны о колючки – белел втемноте прорехой на седалище.

Недотепа Брюн, подтягиваясь вверх, вместокорня ухватился за змею. Хорошо не укусила – перепугалась спросонья, шмыгнула всторону. А еще повезло, что у Саши астма. Хотел он заорать, да толькозадохнулся. Иначе вся диспозиция была бы провалена.

Но всё же кое-как вскарабкались. Залегли насамом краю, хватая ртами воздух.

Скоро пот высох, коммунары начали зябнуть, арассвет всё не приходил.

Это было самое тяжелое. Теперь, отнеподвижности, в голову полезли разные нехорошие мысли. Если б не обрыв внизу,может, кто-нибудь и не выдержал бы, дал стрекача.

Магеллан это чувствовал. На месте не лежал –всё время перемещался вдоль цепочки. Одному шепнет пару слов, другого ободряющепохлопает по плечу.

А ей, Малке, сжал локоть, шепнул: «Малыш, ты уменя умница».

И сразу стало нисколечки не страшно. «Малыш»,«у меня»!

Справа от Малке лежал Лёва Сац, самый молодойиз коммунаров, ему едва исполнилось семнадцать. Он всё ворочался, вздыхал, акак только мрак начал светлеть, принялся строчить что-то на бумажке.

Подполз к Малке, губы прыгают.

– Меня убьют, – шепчет. – Я чувствую. Написьмо, перешлешь маме, в Москву.

– Да что ты выдумываешь! – зашипела она.

– Я не выдумываю. Те, кого убьют, всегдачувствуют перед боем, я в книжке читал.

Малке письмо взяла, стала прислушиваться ксебе – есть предчувствие смерти или нет. И тут же ощутила: есть. Умрет онасегодня, сто процентов умрет. Надо бы тоже своим написать. Будут читать всейулицей и плакать...

Попросила у Лёвы листок и карандаш, уже иначало написала: «Дорогие мои мама и папа! Знайте, что я ни о чем...»

И вдруг по цепочке прошелестело:

– Пора! Пора!

Магеллан, пригнувшись, побежал к изгороди, закоторой виднелась первая сакля.

Остальные медлили. Малке, подхватив ружье,засеменила за командиром первой.

Двигались вроде журавлиного клина: в центреМагеллан, справа от него, чуть отстав, Малке, слева Лёва, прочие – по обестороны.

Магеллан установил винтовку на плетень,осторожно вынул из тряпицы оптический прицел, вставил в паз.

Над плоскими крышами торчала башня грубойкаменной кладки. Три яруса, в каждом по узкой бойнице. Наверху открытаяплощадка, и меж зубцами видно голову и плечи дозорного.

Неужто можно попасть с такой дали, усомниласьМалке. Тут ведь шагов сто, не меньше.

Магеллан приложился щекой к прикладу, зажмурилглаз.

Она зажала дробовик между коленей, ушиприкрыла ладонями. Сейчас как жахнет! И тогда нужно будет скорей нестись кбашне, пока не проснулись черкесы.

Но Магеллан не выстрелил. Толкнул Малке вплечо и, когда она отняла от ушей ладони, возбужденно прошептал:

– Спит! Ей-богу, дрыхнет, как сурок. В прицелвидно! – И зло прибавил. – Не держат нас за мужчин. В голову не приходит, чтомы способны мстить! А ну вперед! Попробуем обойтись без крови! Передай поцепочке: разуться.

Все сняли обувь и побежали за Магелланом,смешно задирая колени, как это бывает, если крадешься на цыпочках.

Двигались уже не клином, а гурьбой.

Малке закусила губу, чтобы не ойкать, когда вподошвы впивались острые камешки. В одной руке держала сапоги, в другой ружье.Шорты спереди вымокли от росы.

Во дворах было тихо, только где-то заголосилпетух.

Вот и площадь – собственно, одно название, чтоплощадь: просто широкий пустой треугольник между башней, маленькой глинобитноймечетью и двухэтажным каменным домом (должно быть, принадлежащим самому беку).

У крыльца стояла распряженная арабскаяповозка, хантур.

Вдруг Малке замерла на месте. Возле колесаповозки сидел прикованный за шею человек. Он не спал, смотрел на еврееввыпученными от ужаса глазами.

Еще бы! Зрелище было не для малодушных.

В тусклом свете занимающегося дня неслышноступающие коммунары, должно быть, выглядели сборищем огородных пугал.

Впереди – Магеллан в мексиканском сомбреро, нагруди крест-накрест патронные ленты. У Менделя на голове колониальный пробковыйшлем, у Брюна – фетровый котелок, прочие кто в арабских платках, кто в фесках.Малке – в мамином прощальном подарке, соломенной шляпке с фарфоровыми вишнями.

Магеллан погрозил рабу винчестером, и тот вжалголову в плечи, прикрыл ладонью рот – мол, молчу-молчу.

Только подобраться к башне бесшумно всё равноне получилось. Хромой Додик Певзнер споткнулся о камень, выронил берданку, исонную тишину разодрал выстрел.

Громко выругавшись по-матерному, Магелланогромными прыжками понесся к башне и исчез внутри. Остальные, вскинув ружья,бросились за ним. Задержались только Малке с Лёвой – пожалели беднягу,которого, как пса, держат на цепи.

Где-то закричала женщина. Потом, в другомконце аула, еще одна.

– Твою мать! Твою мать! – повторил вдруг заМагелланом раб – черноглазый, с живой, смышленой физиономией. – Вы русские! Ятоже русский! Спаси-сохрани!