Приз - Полина Дашкова

Сначала Штраус констатировал связность речи испытуемого. Итолько потом до него дошло, что происходит. Ему стало жарко на морозе. Он ведьне знал русского языка, но почему-то понимал речь пятого, каждое его слово.Понимал, и ничего с этим поделать не мог. Уши его закрывали мягкие меховыенаушники, которые он надевал под фуражку морозными ночами. Высокий воротникгенеральской шинели был поднят. Но сквозь толстые слои меха голос русскоголетчика проникал в черепную коробку, бежал по мозговым извилинам, как быстрыйязычок пламени по бикфордову шнуру. Генералу стало казаться, что голова егосейчас взорвется. Потребовалось колоссальное усилие, чтобы вытянуть из рукавовруки, взглянуть на часы. Он почти не удивился, обнаружив, что все три стрелкисомкнулись в верхней точке, слились в одну линию. Когда унесли четвертогоиспытуемого, генерал засек время. Должно было пройти минут двадцать, но непрошло ни секунды.

— Исправны ли часы? — пробормотал Штраус.

Они были исправны. Они тикали. Этого не могло быть, но этобыло. Когда Штраус взглянул на русского, оказалось, что у того глаза закрыты,губы сжаты. Он молчал. Он уже не дышал. Но голос его продолжал звучать.

— Оленька, я не успел увидеть нашего сына. Ему скороисполнится год. Первый год его жизни прошел без меня. Но я столько раз виделнашего Сережу во сне. Сначала крошечного, новорожденного, потом чуть старше,когда он начал улыбаться и бормотать что-то на своем младенческом языке. Давноне было от тебя писем, почта работает плохо, но я знаю, что он уже встал наножки, сделал несколько первых шагов и научился говорить «мама». А «папа»?

На Штрауса пахнуло перегаром. Двое его помощников прибежаливытаскивать пятого испытуемого из воды. Они успели здорово надраться.

— Который час? — спросил генерал,

— Ноль часов тридцать одна минута, — ответил помощник.

— Вы уверены? Посмотрите! — Штраус отогнул край перчатки,поднес свои часы к глазам помощника.

— Ноль часов, ноль минут, — произнес тот, вглядываясь вциферблат, — ваши остановились, господин генерал.

— Нет. Они идут. Послушайте, — он приложил запястье кледяному уху старшего офицера.

— Да. Тикают. Значит, просто отстают, — сказал офицер.

Тело пятого испытуемого завернули в простыню, накрылиодеялом. Штраус приложил фонендоскоп к его шейной артерии. Надувной кругоставил на коже ровный глубокий рубец, похожий на странгуляционную полосу.Пятый был мертв. Но голос его затих только сейчас, когда затопали по мерзлойземле сапоги эсэсовцев, уносивших его тело на носилках.

Часы генерала спокойно тикали, стрелки сместились ипоказывали точное время. Луна исчезла за облаком. Тяжело, медленно колыхаласьледяная вода в бассейне.

— Я не получаю от этого удовольствия, — пробормотал Штраус,— я получаю выгоду. Знание — вот главная моя выгода. Это нормально.

Он стянул перчатку с правой руки. Палец с перстнем распух,кисть стала горячей, кожа зудела. Генералу захотелось подойти к бассейну иопустить руку в ледяную воду. Но вместо этого он побежал к больнице, влетел втесный, освещенный вестибюль.

— Сегодня все сдохли, — сообщил ему доктор Керрль, егоассистент, и протяжно, со стоном зевнул.

— Пятого греют? — спросил Штраус.

— Бесполезно, — Керрль покрутил маленькой лысой головой иопять зевнул, — он уже пару часов как труп.

Эти слова прошуршали в голове у Василисы быстро и сухо,словно крылья бледного ночного мотылька, который бьется в стекло. Она не зналинемецкого, но все отлично понимала.

«Я буду думать о чем-нибудь хорошем. Я буду думать о Грише.Он, наверное, пошел в другую сторону. Он с детства помнит эти места, самрассказывал, что исследовал территорию бывшего пионерлагеря вдоль и поперек».

Дверь скрипнула, явилась сестра.

— Привет. Ты теперь героиня экрана. Когда будешьвыписываться, не забудь дать автограф. Знать бы, как тебя зовут. Ничего, скороузнаем. Наверняка тебя родители ищут. Ну, что грустная такая? «Ищут пожарники,ищет милиция»… Как там дальше, не помнишь?

У сестры было чудесное, счастливое лицо. Лицо человека,который понятия не имеет, кто такой Отто Штраус. Она положила теплую ладонь налоб Василисы, пробормотала:

— Температурка нормальная, можно даже и не измерять. Ятемпературу на ощупь определяю, без градусника, с точностью до двух десятых. Утебя сейчас тридцать шесть и шесть. Это классно.

Перед зеркалом над раковиной она подкрасила губы, поправилашапочку, обернулась, улыбнулась Василисе.

— Ты, может, кушать хочешь? Или чайку?

Василиса слабо улыбнулась в ответ и помотала головой.

— По-маленькому, по-большому не надо? А то давай, провожу.Ну ладно, нет, так нет.

Сестра поставила новую капельницу, подтянула одеяло.

— Спи, бедолага. Во сне все проходит. Авось проснешься изаговоришь.

***

— Я был уверен, что это он, до последнего момента я былуверен, — пробормотал Григорьев, налетев на Кумарина в фойе гостиницы.

— Андрей Евгеньевич, да что с вами? Вы мне ногу отдавили,идете, как сомнамбула. Больно, между прочим, теперь вот буду инвалидом по вашеймилости. — Кумарин сделал несколько шагов, нарочно прихрамывая.

— Простите, Всеволод Сергеевич, я не нарочно. — Григорьевсовсем растерялся и расстроился.

— Еще не хватало, чтобы вы это сделали нарочно! — Кумаринпокачал головой. — Ну и видок у вас!

Григорьев повернулся к зеркалу, потрогал двухдневную седующетину, пригладил волосы.

— Да, действительно, краше в гроб кладут.

— Пойдемте выпьем.

Кумарин развернулся и направился к бару. Григорьев едвапоспевал за ним.

— Всеволод Сергеевич! Вы хромать забыли.

Кумарин только хмыкнул в ответ. Они уселись за крайнийстолик. В баре было пусто, тихо играл старый джаз. Звезда времен Второй мировойвойны Пегги Ли пела нежный, давно забытый шлягер «Я так мало знаю о тебе».Григорьев прикрыл глаза, стал подпевать про себя, едва заметно шевеля губами,слегка покачивая головой в такт музыке. Кумарин заказал коньяк.

— Что же произошло в последний момент? — спросил он, когдакончилась песня.

— А? — Григорьев растерянно моргнул.

— Когда вы отдавили мне ногу, вы сказали: «Я до последнегомомента был уверен, что это он», — напомнил Кумарин.