Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

дело! И поэтому я требую, чтобы Адама немедленно исключили из рядов партии и сурово наказали за его гнусное предательство!

С этими словами, Юберрот, закончив обличительную речь, вернулась на свое место. Тяжелое молчание повисло в зале. Все присутствующие, не сговариваясь, перевели взгляд на меня, ожидая моего ответа, моей реакции на эти страшные обвинения.

Медленно, стараясь не выдать охватившего меня волнения, я поднялся из-за стола. В руках я сжимал рулон листков, исписанных моей речью. Бумага неприятно хрустела под пальцами, выдавая моё внутреннее напряжение. От негодования, от несправедливости обвинений, от горького осознания того, что меня предал человек, которому я доверял, у меня всё внутри клокотало. Единственное доказательство Майи, для её чудовищных слов строилось на зыбком, абсурдном утверждении, что я, якобы, единственный живой человек, знавший о месте их проживания. Полнейший бред! Это было настолько нелепо, настолько не укладывалось в голове, что вызывало не столько страх, сколько глухое раздражение.

Подойдя к трибуне, я аккуратно разложил перед собой листки, исписанные словами моей защиты. Выпрямившись во весь рост, я обвёл взглядом зал, полный напряжённого ожидания. Мои товарищи, люди, с которыми я делил и радости, и горести, с которыми шёл бок о бок, рискуя жизнью, теперь смотрели на меня с подозрением, а в некоторых глазах читалась и откровенная враждебность.

Наконец, мой взгляд остановился на Майе. Она сидела, не сводя с меня глаз, в которых застыло выражение холодной, непримиримой ненависти. Но, в отличие от неё, я не собирался произносить свою речь в пустоту, не собирался обращаться к безликой толпе. Я решил говорить с ней, напрямую, глядя ей в глаза, как будто от этого разговора зависела не только моя судьба, но и что-то гораздо большее, что-то неуловимое, но невероятно важное. Я хотел, чтобы она услышала меня, чтобы поняла, что я не предатель, что я не мог поступить так подло, так низко. Это был мой единственный шанс достучаться до её сердца, затуманенного горем и жаждой мести.

— Мне искренне, глубоко жаль, что погиб Юстас Малецкий, — начал я, обращаясь к Майе, стараясь говорить как можно более ровно и спокойно, хотя внутри всё кипело от возмущения. — Именно его, я считаю своим главным учителем. Он привил мне любовь к идеям социализма, и благодаря ему я обрёл себя, нашёл своё место в жизни, в служении идеалам человеколюбия. Я всегда, не жалея сил, с отчаянием в сердце помогал каждому, кто нуждался в моей помощи, страдая от несправедливости. Сейчас я работаю учителем начальных классов в деревне Тифенбах. И, помимо местных ребятишек, я обучаю ещё детей из трёх окрестных деревень, стараясь дать им не только знания, но и частичку своей души.

Я сделал небольшую паузу, чтобы перевести дыхание, и продолжил:

— В партию я вступил в тринадцать лет, совсем ещё мальчишкой, впечатлившись листовкой, которую случайно увидел в баре у Фрица. Тот день перевернул всю мою жизнь. С тех самых пор, как только мои знания достигли необходимого уровня, я стал помогать Юстасу в написании листовок и газет. Я работал не покладая рук, до изнеможения. Клавиши на моей старенькой печатной машинке стерлись от постоянного использования, а пальцы, вечно в ссадинах и порезах, почти всегда были забинтованы. Но я не жаловался, я был счастлив, что могу быть полезным. Я участвовал не только в печати листовок, но и в их распространении, рискуя быть схваченным полицией. Ходил на агитации на заводах, участвовал в стачках и митингах, плечом к плечу с другими товарищами. Я нёс транспаранты вместе с тобой, Майя, и прекрасно помню, как мы с тобой не раз помогали Юстасу справляться с приступами мучительного, изматывающего кашля. И с такой же братской заботой и обеспокоенностью я интересовался его здоровьем, когда он находился в санатории, — я сделал паузу и, достав из внутреннего кармана пиджака увесистую кипу конвертов, продолжил, — вот, посмотрите, это письма от Юстаса из санатория Друскининкай. Агнешка может подтвердить, что я регулярно отправлял ему туда письма, газеты и деньги, стараясь хоть как-то облегчить его пребывание там. А узнав, где поселилась ты, Майя, после возвращения Юстаса, я старался помогать и тебе, обеспечивая всем необходимым, хотя ты часто отказывалась от моей помощи, — я продемонстрировал присутствующим несколько чеков и сопроводительных записок, служивших неопровержимым доказательством моих слов. — О задержании Юстаса мне сообщила ты, Майя, и ты же сама сказала, что полиции о нём сообщили в санатории, — я снова сделал паузу, доставая ещё одну записку от Майи и письмо, написанное рукой Юстаса уже из тюрьмы. — Когда Юстаса арестовали, я пришёл под начало Маркуса, — Маркус и Агнешка, сидевшие в зале, утвердительно кивнули, подтверждая каждое моё слово, — и привел с собой тебя, Майя, чтобы мы ни на миг не прекращали нашу борьбу, чтобы дело Юстаса продолжало жить. Сейчас, насколько мне известно, — я многозначительно подчеркнул это слово, давая понять, что это последняя информация, которой я располагаю, — Маркус велел нам затаиться и ждать сигнала и дальнейших указаний. Поэтому я, как уже сказал ранее, временно отошёл от активной агитационной деятельности и сосредоточился на помощи людям: лекарствами, продуктами, деньгами, всем, чем только могу.

Я вздохнул и, собравшись с силами, произнёс:

— Твоё обвинение, Майя, строится на том, что мои родители, а именно моя, надо признать, весьма дальновидная мать, стремится наладить связи с самим Бисмарком и заводит знакомства с людьми из его ближайшего окружения. Но я не несу и не могу нести ответственность за поступки и устремления своих родителей. Я отвечаю только за себя, за свои действия, и я привёл здесь немало доказательств того, что всегда искренне, от всего сердца вкладывал все свои силы и средства в наше общее дело, в нашу борьбу. И я глубоко возмущён и оскорблён откровенной клеветой товарища Юберрот в свой адрес. Но я спишу это на твою скорбь. Я дам тебе возможность в дальнейшем, когда боль немного утихнет, принести мне свои извинения. Вы же, товарищи, — я обратился к Коху и Шмидту, — можете установить за мной постоянное, негласное наблюдение, вести самый тщательный шпионаж. Что же касается меня, то, будь я виновен в том, в чём меня обвиняет товарищ Майя, я бы не пришёл сегодня сюда, не стал бы тратить время на защиту. Мне пришлось взять выходной в школе, потратить драгоценное время на разбор всей этой полнейшей околесицы, вместо того, чтобы провести очередной увлекательный день с