Стеклянные дома - Франческа Рис

голове. Вот теперь руки у него на самом деле дрожали; теперь он на хрен прикончил бы Хав за то, что спрятала его пиво. Лезет куда не просят, старая дура. Он отодвинулся от стола так яростно, что вилка со звоном поскакала по полу, оставляя за собой след от жирного томатного соуса. Прежде чем выбежать из дома, он схватил письмо и скомкал в стиснутом кулаке.

Я была бы очень рада, если бы вы нашли возможность рассказать мне о вашем опыте поподробнее. Я приезжаю в начале лета – на самом деле я переезжаю обратно в Лланелган.

То есть дочь Марго Йейтс купила Ти Гвидр. Видимо, неплохо у нее идут дела, если так. Йестин подумал о Гете. Вот черт, ему-то каково это будет, бедняге, если его бывшая туда заселится. Бросившись к входной двери, он не стал заморачиваться с обувью. Он знал, что под сиденьем «Ленд-Ровера» есть бутылка The Famous Grouse, и побежал туда через двор прямо в носках. Всего-то надо – разочек глотнуть, чтобы немного прийти в себя и попытаться сообразить, что теперь со всем этим делать.

Я провожу подготовительное исследование и уже связалась с несколькими людьми, принимавшими участие в политической борьбе.

Ага, то есть она народ расспрашивает. Интересно, упоминает ли она его имя, чтобы втереться в доверие к «людям, принимавшим участие в политической борьбе». Твою мать, ну и херня, думал он, распахивая дверцу машины и роясь между педалями. Был соблазн открутить пробку прямо тут же, но все же у него было чувство собственного достоинства: он ведь не какой-нибудь гиблый алкаш. В кухню Йестин вернулся уже в таком взвинченном состоянии, что, увидев собаку, едва не зашвырнул бутылку в стену.

– СУТАН! – проревел он.

Видимо, она проскользнула в дом, когда он выходил, и теперь стояла на задних лапах, распластавшись передними по столу и окунув морду в его завтрак. Она тут же рванула прочь и оказалась за дверью прежде, чем он успел ей наподдать. Йестин таращился на стол, на жирные остатки почек, на деревянную столешницу, вымазанную масляными бобами и слюнями Сутан, и думал о Клайве. Он думал о том, сколько непростительных поступков совершил.

Стыд. От его запаха никогда не избавиться. Войдя в твою кровь, он остается там, как инфекция. Ужаснее всего были сны. Про Ceffyl Pren ему рассказала младшенькая, Сали. Узнала об этом в школе. Сам он раньше никогда про такое не слышал. Городские думают, что люди в деревне живут в каком-то затянувшемся живописном язычестве, пляшут вокруг майских столбов, слоняются по лугам и в томлении определяют разновидности цветов, но, когда рос Йестин – во второй половине XX века, – ничего такого уже не было. О птицах и полевых растениях он знал куда меньше, чем о телеведущих и поп-звездах. Особенно Сали впечатлило переодевание.

– Мужчины в платьях! – воскликнула она, вытаращив глаза от изумления.

Тогда Йестин не придал этому большого значения, но несколько ночей спустя оно вдруг выбралось откуда-то из подсознания и привиделось ему во сне. Снилось, что он чинит одну из оград у нижнего поля. Во сне был вечер, странное время для работы. Йестин был один, поле и небо над ним казались неестественно бескрайними. В серебристой голубизне пейзажа было что-то, напоминающее ядерную реакцию, что-то противоестественное и порочное. От колючей проволоки исходил металлический гул, деревья стояли неподвижно. По телу пробежал холодок – волосы на руках встали дыбом, и отчего-то он точно понял, что надо бежать, потому что сейчас случится что-то ужасное. В том самом месте, где проходила граница его земли, Йестин разглядел фигуру, которая медленно направлялась в его сторону. Фигура была ненормально высокой и худой, двигалась не спеша и до того ровно и монотонно, что казалось, будто она не идет, а плывет. Она подходила все ближе и ближе, и вот уже стало видно: несмотря на то, что это был явно мужчина, одет он был в платье. В длинное красное платье, клетчатый передник, кружевную шаль и черную шляпу, из-под которой пенилась белая оборка чепца. Это был традиционный костюм, в который наряжались маленькие девочки на День святого Давида, но Йестин уже знал, что жуткое существо, которое к нему приближается, – это Эвион Уин, и Эвион Уин знает, что Йестин сделал.

Он проснулся весь липкий от пота, хватая ртом воздух: казалось, на грудь ему навалилось что-то тяжелое. Сны не всегда были одинаковыми. Иногда снилось что-то смутное и символичное, но часто – вполне буквальное: например, отряд мужиков врывался к нему в дом, и у каждого – женская одежда и вымазанные углем лица. Они вытаскивали его во двор, где толпа горожан с жадностью глазела, дожидаясь сцены запоздалого унижения, которому его наконец подвергнут.

Насколько было известно Йестину, обвинений ни Ангарад, ни Эвиону так и не предъявили, но в итоге дело ведь было не в последствиях его действий. Дело было в нем самом. Он чувствовал это каждый раз, когда был в пабе и люди начинали говорить об англичанах. Он чувствовал это, когда смотрел регби и слышал, как толпа вдруг приходила в движение и запевала «Mae hen wlad fy nhadau»[91]. Он чувствовал это каждый раз, когда в то далекое время – время его юности – сжигали очередной летний дом, и приятели его торжествовали, и он торжествовал вместе со всеми, но лишь снаружи, а внутри в нем поднималась тошнота и казалось, его сейчас вырвет. Он чувствовал это всякий раз, когда смотрел по телевизору сериал, в котором кто-то предавал того, кто любит. Ведь вот он был каким, вот. Змея. Червь. Никчемный кусок дерьма.

Конечно, потом, когда он стал постарше и опоздал на несколько десятилетий, до него дошло, что у Клайва на него ничего не было – что он его просто взял на понт. Йестин хорошо помнил, как им впервые провели интернет и он часами сидел в сети после того, как Хав уходила спать: его бледные призрачные руки медленно двигались по клавиатуре в синем свете экрана, набирая слова указательным пальцем, одну букву за другой. «Галлюциногенные грибы – это законно?» и «Полицейский шантаж». Но тогда-то все было по-другому. В 1980 году он не мог загуглить свои права. И, конечно, даже не мечтал обратиться к кому-нибудь за помощью: боялся, что все откроется. Он просто хотел, чтобы все закончилось. Лично для него важнее всего было то, что никто и никогда не узнает, что он натворил. Иногда, много лет спустя, он смотрел на своих девочек или на Данни и Гета и понимал, каким же юным он тогда был. Ну да, его провели.