Весь мир театр - Борис Акунин

– Он с отчаянья себе горло расчикал, бритвой. Я видел –ужас. Всё в кровище. Так расчихвостил, будто колбасу ломтями резал… А в другойруке коробочка с кольцом…

Чем у них закончился разговор и откуда они с Фандориным другдруга знают, Элизе осталось неведомо. Как только она услышала про бритву иперерезанное горло, в глазах у нее потемнело, потом что-то сильно ударило взатылок. Это она лишилась чувств и упала, стукнулась об пол головой.

Она пришла в себя, должно быть, через минуту или две, ноЭраста и Сени-Симона в зале уже не было. Над Элизой хлопотали Сима и ВасилисаПрокофьевна: первая махала веером, вторая совала нашатырь – в театре всегдаимелся изрядный его запас, потому что у актрис легко возбудимые нервы. Газоновмрачный сидел в углу сцены, прямо на полу, по-японски скрестив ноги. Остальныечлены труппы сгрудились вокруг режиссера.

– …Трагическое событие, но не нужно отчаиваться! – говорилНой Ноевич. – Покойный был человеком большой души, он о нас позаботился! Как выпомните, он завещал «Ковчегу» капитал, который позволит нам безбедносуществовать. А кроме того, на меня приятное впечатление произвел его партнер.По-моему, прекрасный молодой человек – эмоциональный, порывистый. Думаю, мынайдем общий язык. Друзья мои, во всяком несчастье нужно находить свои плюсы,иначе жизнь на земле давно прекратилась бы! Представьте себе, что будеттвориться на нашем следующем спектакле, как только публика узнает о причиненового самоубийства.

Здесь все обернулись и увидели, что Элиза очнулась. Каквыразительны были обращенные на нее взгляды! Как много рассказывали они окаждом! По Лисицкой было видно, что она мучительно завидует той, из-за когоубивают себя мужчины и о которой завтра опять напишут газеты. Резонер ЛевСпиридонович глядел печально и сочувственно. Вася жалостно вздыхал. Девяткиннеодобрительно хмурился. Мефистов провел пальцем по горлу и беззвучнопоаплодировал. Дурова скорчила гримаску, означавшую: ах, господа, какие вы всеидиоты. Ловчилин подмигнул: неплохо изобразила обморок, браво.

А Ной Ноевич приблизился к Элизе и шепнул:

– Держись, девочка! Голову выше! Всеевропейская слава, вотчто это такое!

Он был, пожалуй, еще отвратительней Мефистова.

«Не будет вам никакого спектакля, не потирайте ручки, –мысленно сказала она Штерну. Элиза, как очнулась, уже знала, что делать. Самопришло. – Но вы, Ной Ноевич, не переживайте. Потом наверстаете. Концерт памятивеликой актрисы, огромные сборы, газетные заголовки про театр – всё будет. Ноуже без меня».

Не было смысла объяснять им всем, что это убийство. Неповерят. Им нравится сказка о Belle Dame sans merci,[5] доводящей поклонниковдо смерти своей жестокостью. Ну и ради Бога. Если люди хотят запомнить ЭлизуЛуантэн именно такой, быть по сему.

Она ощущала бесконечную, смертельную усталость. Трепетатькрылышками уже не было сил. Пора положить конец всему: ужасу, злодейству,бесконечной пляске смерти. Из-за Элизы никто больше не погибнет, ни одинчеловек. С нее довольно. Она уходит.

Никакого решения Элиза не принимала. Оно возникло само какединственно возможное, естественное.

Ной Ноевич пребывал в возбуждении. Предвидя осаду со сторонырепортеров и зевак, он принял меры: переселил Элизу в «Метрополь», где естьэтаж для важных постояльцев – с особенным швейцаром, не допускающимпосторонних. Дело, разумеется, было не в обороне от прессы. Штерну важно былопродемонстрировать, как роскошно живет ведущая актриса его театра.

Элиза не спорила. Клубникина с Простаковым перевезли ее нановое место, в шикарный трехкомнатный апартамент с роялем и граммофоном, сбалдахином над кроватью, с пышными букетами в хрустальных вазах.

Она сидела в кресле, не снимая шляпы и накидки, тусклосмотрела, как Сима развешивает в гардеробной комнате платья. Убить себя – этотоже требует усилия. А сил не было никаких. Совсем.

Завтра, сказала себе она. Или послезавтра. Но жить больше небуду, это несомненно.

– Я всё разложила, – сказала Сима. – С вами посидеть?

– Идите. Спасибо. Со мной все в порядке.

Они ушли.

Она не заметила, как стемнело. За окном на Театральнойплощади светились фонари. В комнате было много блестящего – бронза, позолота,лак – и всё это мерцало, играло бликами.

Элиза провела рукой по густо напудренному лицу –поморщилась. Надо умыться.

Она медленно добрела до ванной. Каждый шаг давался с трудом.

Включила электричество. Посмотрела в зеркало на белое лицо ссиними подглазьями, лицо самоубийцы.

На туалетном столике, меж флаконов и коробочек, лежалочто-то белое. Сложенный листок. Откуда?

Она механически взяла, развернула.

«Я тебя предупреждал ты навсегда моя. Каждый с кем тыспутаешься сдохнет», прочла Элиза, узнала почерк и вскрикнула.

Никакого завтра, никакого послезавтра! Прекратить эту мукунемедленно! Даже в аду не может быть страшнее!

Она не ломала себе голову, откуда Чингиз-хан узнал опереезде и как умудрился подкинуть в ванную записку.

Сатана, он и есть сатана. Но апатию и вялость будто сдулопорывом ветра. Элизу трясло от нетерпения.

Всё, всё! Прочь из этого мира! Скорей!

Включив повсюду свет, она стала метаться по комнатам в поискахподходящего средства.

Смерть готова была принять ее в свои объятья повсюду. Окноявляло собой открытую дверь в Небытие – довольно лишь переступить порог. Люстрасверкала подвесками, среди которых нашлось бы место и для висящего тела. Вшкатулке для лекарств лежат пузырек лауданума. Но актриса не может уходить изжизни, будто обычная женщина. Даже в смерти она должна быть прекрасной.Последний выход, под занавес, нужно поставить и сыграть так, чтобы этозапомнилось.

Подготовка сцены заняла и отвлекла Элизу, ужас сменилсялихорадочным оживлением.

Она вынула цветы, разбросала их по полу ярким благоуханнымковром. Поставила кресло. С двух сторон две пустые хрустальные вазы.

Протелефонировала на рецепцию, велела принести в номердюжину красного вина, самого лучшего.

– Дюжину? – переспросил бархатный голос. – Сию минуту-с.