Весь мир театр - Борис Акунин

Пока доставляли, Элиза переоделась. Черный шелковый халат скитайскими драконами был похож на кимоно – напоминание о последней роли.

Вот и вино. Она велела открыть пробки.

– Все-с? – спросил официант, но не очень удивился. Отактрисы можно ожидать чего угодно.

– Все.

Шесть бутылок Элиза опорожнила в одну вазу, шесть в другую.

Неслучайно женщины с развитым чувством красоты, если ужрешают покончить с собой, обычно вскрывают вены. Кто-то ложится в ванну,набросав туда лилий. Кто-то опускает разрезанные руки в тазы. Но хрустальныевазы с красным бордо, чтоб благородное вино своим цветом поглотило кровь – отаком Элиза не читала. Это нетривиально, это запомнится.

Не завести ли музыку? Она перебрала граммофонные пластинки,выбрала Сен-Санса. Но отложила. Пластинка доиграет, а сознание, возможно, ещене померкнет. Придется умирать не под прекрасную музыку, а под отвратительныйскрип иглы.

Она представила себе, какого шума наделает ее смерть и –глупо, конечно, – пожалела, что всего этого не увидит. Можно вообразить, что запохороны устроит Ной Ноевич. Толпа за катафалком растянется на несколько верст.А что напишут газеты! Какие будут заголовки!

Интересно, кого возьмет Штерн на роль Идзуми? Ему нужнобудет вводить замену срочно, пока не угасла шумиха. Наверное, переманитГерманову из Художественного. Или вызовет телеграммой Яворскую. Бедняжки. Имможно посочувствовать. Трудно соперничать с призраком той, чья кровь вытекла ввино.

Еще пришла в голову вот какая мысль. А не оставить липисьмо, рассказывающее всю правду о Чингиз-хане? Можно приложить его записку,это будет доказательством.

Но нет. Много чести. Негодяй будет интересничать,наслаждаться ролью инфернального мужчины, сведшего в могилу великую ЭлизуЛуантэн. Да еще, чего доброго, выйдет сухим из воды. Одной записки для суда,пожалуй, будет маловато. Лучше пускай все думают и гадают, что за порыв унестаинственную комету в беззвездное небо.

И вот она села в кресло, завернула широкие рукава, взялаострые маникюрные ножницы. В статье о какой-то юной самоубийце-декадентке (вРоссии ведь нынче целая волна самоубийств) Элиза читала, будто перед вскрытиемвен та долго держала руки в воде – это смягчает боль. Не то чтоб такой пустяк,как боль, сейчас что-то значил, но все-таки лучше избежать вторжения грубойфизиологии в акт чистого духа.

Десять минут, сказала себе она, опуская кисти рук в вазы.Вино было охлажденным, и Элиза поняла, что десяти минут ей так не высидеть –пальцы онемеют. Пожалуй, довольно пяти. Бездумно, почти безучастно она сталасмотреть на часы. Оказывается, минута – это ужасно долго, целая вечность.

Три раза стрелка качнулась с деления на деление, потомзазвонил телефон.

Сначала Элиза поморщилась. Как некстати! Но стало любопытно:кто бы это мог быть? Что за сигнал посылает ей жизнь напоследок, от кого?

Встала, стряхнула красные капли.

Гостиничный оператор.

– Вас просит некто господин Фандорин. Прикажете соединить?

Он! Неужели почувствовал?! Боже, а она совсем про него недумала в эти страшные часы. Не позволяла себе. Чтобы не утратить решимости.

– Да-да, соедините.

Сейчас он скажет: «Милая, единственная, опомнитесь! Я знаю,что у вас на уме, остановитесь!»

– П-прошу извинить за поздний звонок, – раздался сухойголос. – Я выполнил вашу просьбу. Хотел передать в театре, но известные вамобстоятельства помешали. Я о стихотворении. О пятистишьи, – пояснил он, неуслышав отклика. – Помните, вы просили?

– Да, – произнесла она тихо. – Очень любезно, что вы незабыли.

А хотела бы сказать: «Любимый, я делаю это для тебя. Яумираю, чтобы ты жил…»

Непроизнесенная реплика очень ее растрогала, Элиза смахнуласлезинку.

– Запишете? Я п-продиктую.

– Минутку.

Боже, вот чего не хватало, чтобы сделать уход идеальнопрекрасным! Любимый позвонил, чтобы продиктовать ей предсмертное стихотворение!Его найдут на столе, но никто, никто кроме Эраста не будет знать всей красотыпроизошедшего! Это, верно, и есть истинный «югэн»!

Он монотонно надиктовывал, она записывала, не вдумываясь вслова, потому что все время посматривала в зеркало. Ах, что за сцена! ГолосЭлизы, повторяющей строчки, ровен, даже весел, на устах улыбка, а в глазахслезы. Жаль, никто не видит, не слышит. Но это безусловно лучшее, что онасыграла в своей жизни.

Ей хотелось напоследок сказать ему нечто особенное, чтобысмысл открылся позднее и он вспоминал бы эти слова до конца дней. Но ничегоконгениального моменту в голову не пришло, а портить его банальностью Элиза нестала.

– Вот, с-собственно, всё. Спокойной ночи.

В его голосе была выжидательность.

– И вы не спрашиваете о Шустрове? – произнес он после паузы.– Вам это не интересно?

– Это мне неинтересно.

Элиза задохнулась и полупрошептала-полупрошелестела.

– Прощайте…

– До свидания, – еще холодней, чем в начале разговора,молвил Эраст.

Линия стала мертвой.

– Ах, Эраст Петрович, как вы будете раскаиваться, – сказалаЭлиза зеркалу.

Посмотрела на листок и решила перебелить стихотворение.Из-за того что левая рука была занята трубкой, строчки расползлись вкривь ивкось, некрасиво.

Только теперь она вчиталась по-настоящему.

В ином рожденьи

Не цветком, а пчелою

Хотела б я быть.

О, что за злая доля —

Гейши робкая любовь…

Про «иное рожденье» понятно, японцы верят в переселениедуши, но в каком смысле «не цветком, а пчелою»? Что это означает?

Вдруг она поняла.

Быть не вечным объектом чужих вожделений, а самойпревратиться в желание, в целеустремленность. Самой выбирать свой цветок,жужжать и кусаться!

Увянуть без сопротивления или быть сорванным – участь гейшии участь цветка. Но у пчелы есть жало. Если нападет враг, пчела пускает в ходжало, не заботясь о последствиях.

Вот что за сигнал послала Элизе жизнь в последнюю минуту!