Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

моими любимыми учениками. И я не буду, Майя, требовать для тебя наказания, не буду уподобляться тебе. Безусловно, я уверен, что в наших рядах есть предатель, но этот предатель – не я. Майя, ты вела и продолжаешь вести работу довольно грязно, неосторожно, ты не соблюдаешь элементарных правил конспирации, тех рекомендаций, которые давал тебе твой же брат – опытный подпольщик, умевший распространять листовки буквально перед носом у полиции. Тебя же, Майя, несколько раз ловили за руку ярые противники коммунистических идей. Надеюсь, товарищ Майя, ты помнишь, откуда у тебя этот шрам на предплечье? — я испытующе посмотрел на Майю, затем перевел взгляд на Коха и Шмидта, и закончил, — Это всё, что я хотел сказать. Спасибо за внимание.

Я опустился на жесткий стул, и оглушающая тишина, словно тяжелый молот, ударила по вискам. Майя демонстративно отвернулась, ее взгляд застыл на пожелтевших, выцветших от времени газетных вырезках, небрежно приколотых к стене. Надежда, слабая и трепетная, еще теплилась в моей груди - быть может, она, так же как и я, остро ощущала, как этот проклятый суд, подобно безжалостному палачу, рубит на части нашу дружбу, оставляя после себя лишь зияющую пустоту и горький привкус разочарования.

Если бы только она пришла, если бы мы смогли поговорить наедине, без посторонних глаз и ушей, я бы непременно попытался достучаться до ее сердца, вразумить, открыть ей глаза. Но она не пожелала. Она предпочла этот фарс, разыгранный по нотам закона. А может, все гораздо проще и больнее? Может, она никогда и не ценила нашу дружбу, не считала ее чем-то важным, чем-то, что стоит беречь?

Как же горько это осознавать. Я ведь видел в Майе свою семью, единственную, настоящую. Я был готов отдать ей последнее, поделиться последним куском хлеба, последней каплей воды, лишь бы она ни в чем не нуждалась, лишь бы была счастлива. И вот, всё, что было дорого, всё, во что я верил, превратилось в прах, развеянный по ветру беспощадным вихрем сегодняшнего дня. Осталась только боль, глухая, ноющая боль потери, и горькое, отравляющее душу сожаление.

Нас вежливо, но настойчиво попросили покинуть зал заседаний, чтобы судьи могли уединиться для совещания. Я вышел в коридор, и по моему лицу, горящему от только что произнесенной речи и разъедающего изнутри разочарования прошелся ледяной ветерок. Сквозняк, проникающий сквозь щели между наспех приколоченными к оконным рамам досками, охладил кожу, возвращая ей привычный, болезненно-бледный оттенок.

Несмотря на то, что я стоял в нескольких шагах от Майи, ощущая исходящее от неё едва уловимое тепло, мои мысли были бесконечно далеко от этого унылого, пропахшего пылью и застарелым безразличием коридора. Они перенеслись туда, где мы жили с Роем, туда, где в воздухе витал дух беззаботного счастья и ожидания чуда. Я видел его с Фике. Они наряжали рождественскую ёлку, увешивая пушистые ветви не покупными шарами и огнями, а самодельными игрушками Роя сделанными из подручных материалов – забавными фигурками, вырезанными из бумаги и раскрашенными в яркие цвета.

Неважно, какой вердикт вынесут судьи, неважно, чем закончится это утомительное заседание. Я знал, что вечером вернусь в дом, наполненный светом и радостью. Меня встретит волшебный аромат свежей хвои, смешанный с дразнящим запахом имбирных пряников, которые Фике печет по своему особому рецепту. Там, в окружении Роя и Фике, я чувствовал себя по-настоящему спокойно и умиротворенно. Там мне было хорошо. Без малейшего колебания, без тени сомнения, я называл это место своим домом. Единственным настоящим домом, который у меня когда-либо был.

Спустя какое-то время, показавшееся мне вечностью, нас снова пригласили в зал. С замирающим сердцем я вернулся на свое место, ощущая, как холодеют кончики пальцев. Мой взгляд невольно приковался к фигуре Шмидта, который медленно, с каким-то особенным тщанием, поправлял очки на переносице. Казалось, он намеренно оттягивает этот момент, эту минуту, которая решит мою судьбу.

Он бросил короткий, изучающий взгляд сначала на меня, потом перевел его на Юберрот, сидевшую неподалеку с каменным лицом. Шмидт откашлялся, желая придать своему голосу больше твердости и звонкости, и, наконец, начал оглашать решение суда. Его слова, четкие и размеренные, врезались в тишину зала.

— Посовещавшись, мы пришли к заключению, что Адам представил достаточно веские и убедительные доказательства, полностью подтверждающие его невиновность, — голос Шмидта звучал ровно, но в нем чувствовалась какая-то особенная, почти торжественная нота. — Более того, в период, предшествующий сегодняшнему заседанию, нами была проведена дополнительная работа по сбору информации. Товарищ Юберрот, — он обратился к Майе, и в его голосе проскользнули стальные нотки, — Юстаса задержала полиция благодаря показаниям молодого врача. Вероятно, это произошло по чистой случайности или по неосторожности самого Юстаса. Врач случайно стал свидетелем части разговора, испугался последствий и счел нужным сообщить об этом властям. Что же касается Вас, Майя, — Шмидт снова вернул взгляд на зал, и в его глазах мелькнуло нескрываемое неодобрение, — есть основания полагать, что информация о Вашей деятельности поступила от соседей. Полагаю, нет необходимости напоминать, в каком неблагополучном районе располагалось Ваше жилище, и какие настроения там преобладали.

Шмидт сделал паузу, обводя взглядом присутствующих.

— Принимая во внимание все вышесказанное, суд постановил снять с Адама все выдвинутые против него обвинения и принести ему официальные извинения за причиненные неудобства и моральный ущерб. Более того, Майя, Вы также обязаны принести Адаму свои извинения, — его взгляд, устремленный на Майю, был полон строгости и осуждения. — Адам может беспрепятственно продолжать свою деятельность в партии, пользуясь полным доверием и уважением.

Утешали ли меня его слова? Принесли ли они хоть каплю облегчения? Нет. Нисколько. Абсолютно. Это был пустой звук, формальность, лишенная искренности и тепла. Я не стал дожидаться извинений Майи – они бы прозвучали фальшиво, вымученно, через силу, а мне этого не хотелось. От такого "извинения" стало бы только горше.

Шмыгнув носом, я резко развернулся и, не прощаясь ни с кем, быстрым шагом направился к двери. Почти бегом, я покинул зал суда, это давящее, душное помещение, пропахшее пылью и ложью. Мне хотелось как можно скорее оказаться дома, со своей семьей, смыть с себя грязь этого отвратительного дня, как смывают с кожи налипшую копоть. Мне не терпелось с головой окунуться в работу, наполнить свою жизнь смыслом, который не смогут отнять никакие суды и обвинения.

Нет, я не разочаровался в идее, не разочаровался в партии. Крушение потерпели лишь мои иллюзии и