Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Рядом с главной комнатой находилась кухня с большим пустым холодильником. Когда моими стараниями он наполнялся, Красный брезгливо осматривал покупки и цедил сквозь зубы:

– Я этого не ем!

Думаю, что излишне говорить о том, что все купленное мной было значительно лучше, чем те ошметки еды, которые находились в холодильнике. За фразу: “Я этого не ем!” – Красному жестоко попадало и от меня, и от Левы, когда Юрий сообщал это подобострастному официанту, склонявшемуся перед ним в любой из столиц мира.

– Какое дело официанту, ешь ты это или нет! Заказывай то, что хочешь, и не распространяйся о своих вкусах! – кричал я на Красного.

Вспомнилось, как Красный получал американское гражданство. Ему рассказывали о грозной комиссии из нескольких человек, которые задают строгие вопросы по истории Соединенных Штатов и знанию английского языка. Готовиться Красный не мог по той причине, что он знал об Америке ненамного больше, чем Колумб, перед своим путешествием.

Мы с Левой изощрялись в остроумии, представляя в лицах то, как задают вопросы Красному и как он на них отвечает. Но поразительно, что члены комиссии, перед которой предстал Юрий, отнеслись к нему чрезвычайно ласково и ни о чем не спрашивая, оформили все его документы. Разгадка оказалась очень простой: из тридцати человек, которые предстали перед очами грозных членов этой организации, Красный оказался единственным белым, просящем об американском гражданстве, – остальные были чернокожие.

Приехав в 1997 году в Штаты, мы с Беллой долгое время не отягощали Юрия своим присутствием, проводя все свое время в турне по стране, и неизменно общались только с нашими антрепренерами Юрием Табенским и Ритой Рудяк, которые организовывали гастроли. Правда, обедая и ужиная с ними, мы без конца говорили про общих знакомых, и в большинстве случаев это касалось Юры, чьи успехи и таланты я не уставал нахваливать.

Апогея этот панегирик достиг в конце нашего пребывания – уже на обратном пути из Бостона в Нью-Йорк на квартиру Юрия. Тогда в моих рассказах его судьба вытеснила все остальное. Мы снова собирались пожить у него в Нью-Йорке. Как любой рассказчик, я прославлял Юрия выше всякой меры. Мы с трудом добирались на маленькой машине, ведомой Табенским, по трассе Бостон – Нью-Йорк, и я помогал водителю найти правильную дорогу по предместьям города, да и в центре Нью-Йорка, что было весьма непросто.

Наконец мы добрались до Амстердам-авеню к дому на углу 87-й улицы и вместе поднялись на 29 этаж.

Красный встретил нас в видавшем виды линялом зеленом халате до пола, который был полуоткрыт, и под ним виднелись короткие шорты красного цвета и волосатые ноги в кедах. По существу, он предстал в образе знаменитой манекенщицы той эпохи – Твигги, прославившейся тем, что, распахивая длинное пальто-шинель, она демонстрировала под ним сверхкороткую мини-юбку. Прическа Юры более чем соответствовала оригинальности туалета: патлы были особенно взлохмачены, и казалось, что над лысиной светился нимб или ореол от отблеска настольной лампы. Глаза его, как всегда, горели, он гостеприимно улыбался и приглашал гостей войти, хотя наши друзья еще не успели оправиться от встретившего их запаха гниющей туши.

Я попробовал взглянуть на происходящее глазами моих друзей и понял, что, создав идеальный образ, заставил их поверить в него и теперь вместе с ними увидел и убожество квартиры, и комический образ самого Юрия. Но для меня-то он был и остался все тем же любимым очаровательным человеком и прекрасным художником, и я никогда не изменю своему убеждению.

Тогда же, в 1997 году, мы с Беллой были свидетелями торжества Юрия, который выставил свои картины, графику и скульптуру в галерее на Мэдисон-авеню. Для русского художника это был подлинный триумф: будучи эмигрантом и не имея устойчивых связей с критиками, заинтересовать дилеров престижной галереи в престижном районе Нью-Йорка считалось большой удачей. То, что Красный “обрел свое лицо” как станковист, было значительным художественным свершением. А то, что Юрий занялся скульптурой, потрясло меня, как с творческой, так и с практической стороны дела: произвести отливку скульптуры в Нью-Йорке было технически не просто и требовало немалых денег.

В России Красный работал только как книжный график, и когда порой мы беседовали о возможности делать станковые работы, разговоры увядали: мы не были уверены в том, что у Юрия это получится. Тем более было отрадно видеть работы маслом на холсте и литографии с типичными для Красного персонажами – мужчинами в котелках и дамами в шляпках, с огромными бюстами и наивными голубыми глазами.

В скульптуре Красный отразил тоже даму с крупными формами, стоящую на четвереньках, но при этом опирающуюся на обрубки рук и ног, с тоненькой сигаретой во рту и отстраненным выражением лица. Эта вещь имела огромный успех, и знаменитый русский галерейщик Нахамкин заказал Красному эту скульптуру в огромном размере для своей виллы под Нью-Йорком.

В дальнейшем, памятуя об успехе этой экспозиции, я затеял нашу совместную с Юрием и Левой Збарским выставку в Санкт-Петербурге в Русском музее, о которой я уже писал. Добавлю только, что в порядке подготовки к ней Красный приехал в Москву и после моих настойчивых просьб и долгих проволочек создал пять картин размером 100 на 120 сантиметров, одна из которых была приобретена Русским музеем, и таким образом имя Юры пополнило анналы знаменитого собрания живописи.

С моим другом Левой Збарским дело обстояло сложнее, потому что он не смог прислать из Нью-Йорка свои работы, и мне пришлось по крупицам собирать его вещи у друзей и знакомых.

Трудно мне писать о Леве. Его присутствие в моей жизни, особенно в молодые годы, было разлито в воздухе нашего общего сосуществования.

Мы встречались, как правило, утром на нашей стройке (я имею в виду строительство мастерской) и после разборок с рабочими ехали обедать в какой-нибудь ресторан, чаще всего один из клубных ресторанов: Дом журналистов на Суворовском бульваре, или Дом актера (ВТО) на Пушкинской площади, или, наконец, ресторан Дома кино на углу Васильевской улицы.

Мы довольно торжественно обедали и по ходу этого ритуала обрастали друзьями, стекавшимися к нам из-за других столиков. Наше безалаберное дневное существование, которое заканчивалось довольно поздно, проходило в театрах и театральных мастерских, в издательствах, в каких-то мелких делах и проблемах. После всего, уже вечером, в мастерской мы садились и начинали трудиться, заступали “в ночное”. Мне это было особенно трудно, потому что я – “жаворонок”, но тогда мы устанавливали для себя такое расписание. К тому же получалось, что времени до сдачи работы не оставалось. Сейчас я с некоторым изумлением вспоминаю эти бессонные ночи, целиком посвященные упорному рисованию. В какие-то моменты казалось, что у меня начинаются галлюцинации, – я засыпаю прямо за столом. Но через короткое время я приходил в себя и снова начинал рисовать. Я особенно помню наши ночные бдения весной, в майские дни.

Лева, который проявлял железную стойкость, но тоже измученный усталостью, с красными воспаленными глазами, где-то в районе шести часов утра заявлял: