12 новых историй о настоящей любви - Джон Сковрон

class="p1">Раньше мы вставали, готовили ее любимый завтрак – омлет с грибами и шпинатом, потом ходили в самый дорогой цветочный магазин нашего района и несли тюльпаны на ее могилу.

Она обожала цветы, особенно тюльпаны, которые весной заполоняют весь центр Чикаго. Ее любовь к тюльпанам превратилась в семейный анекдот: хотя у нее был уникальный талант к садоводству, она всегда забывала осенью посадить луковицы тюльпанов. Так что мы собирали урожай из нежных стеблей спаржи, салата, рукколы и лукообразных свеколок, которые окрашивают пальцы в бордовый цвет, когда их режешь. Мы целыми днями торчали на заднем дворе, копая, сажая, пропалывая и поливая. И ездили на поезде в Магнифисент-Майл, чтобы она могла полюбоваться тюльпанами – яркими бутонами и остроконечными листиками, которые раскрашивали людные улицы своей непритязательной красотой. Пока мы гуляли в толпе, она наклонялась ко мне и говорила:

– Вот в следующем году посадим свои, и это все будет казаться дилетантством и баловством.

И каждый год она забывала об этом, пока земля не замерзала, становясь слишком жесткой, чтобы принять новую жизнь.

Мы с Пьером молча сидели рядом, и я задумалась, значит ли это, что я окончательно испортила вечер. Даже моим друзьям и родным становилось неловко, когда я заговаривала о маме. Они стараются подавить это чувство, но язык тела каждый раз их выдает. Но по Пьеру не скажешь, что ему неловко, так что я продолжаю.

– Мама была художницей, – говорю я. – У меня нет братьев и сестер, и, честно говоря, они с папой здорово меня избаловали. Все было идеально до тех пор, пока… Я не знала, что она страдала от депрессии. Папа, конечно, знал. Я помню дни, когда она не вставала с постели, но я тогда не понимала, в чем дело. Никто со мной это не обсуждал. А потом ее не стало. Мне было всего тринадцать лет. И теперь я маниакально роюсь в тетиной аптечке… – Я посматриваю на него, проверяя, как он реагирует на мое признание, но его выражение лица не меняется. – Я хочу точно знать, когда у нее начнутся признаки депрессии, потому что вдруг это наследственное?

– Думаешь? – Пьер распрямляет спину и смотрит на меня. Я смотрю на ямочку у него на подбородке, размышляя, удастся ли мне когда-нибудь ее потрогать.

– Нет. В смысле, вряд ли. Но я была дурой, что не заметила этого у мамы. Что же будет, если я проморгаю это у тети… или у себя?

Пьер резко выдыхает, и я тут же понимаю, что сказала нечто слишком тяжелое для этой комнаты, для этого вечера. Даже для человека, состоящего в тайном клубе, даже в момент, когда мы делимся историями своей жизни.

– Знаешь, мне иногда кажется, что мы, чернокожие, считаем, будто нам не надо принимать лекарства от психических расстройств. Будто мы должны быть сильнее этого. А это полная чушь, – говорит он без тени сомнения. – Мы не супергерои. Я некоторое время сидел на антидепрессантах, когда погиб мой брат. Никогда не думал, что буду их принимать, но они мне помогли.

– Мне кажется, это самое ужасное. – Глаза у меня сухие, но голос дрожит. – Она старалась поправиться. Она знала, что ей нужна помощь, но этого оказалось мало.

– Но ты ведь всегда будешь знать, что она старалась? Я понимал, что должен стараться ради мамы. Лекарства мне помогли… У тебя ведь были близкие отношения с мамой?

Я киваю, уставившись на собственные ноги.

– Она старалась ради тебя. Я в этом уверен.

В глубине души я всегда это знала, но услышать эти слова, сказанные вслух, обращенные непосредственно ко мне… Это значит больше, чем любая открытка или звонок с соболезнованиями, которые я получала за последние четыре года. Это значит очень много.

– Терять близких ужасно, – говорит Пьер, и я чувствую на себе его взгляд, так что смотрю ему в глаза с новым уважением. Потому что он смотрит прямо на меня, а не в сторону, как было бы комфортнее всем остальным. – Но я все время напоминаю себе, что Джиллиан я не теряю. Она уезжает, но все равно будет рядом.

– Да, – но тут я отвожу глаза, потому что это уже слишком. Он слишком… он. Знает, что говорить и когда. Как это у него получается, ведь мы только познакомились?

– И я думаю… в общем, я знаю, что у тебя с Одри то же самое. Я столько про тебя слышал еще до нашего знакомства. Она тебя не забудет, Рашида.

– А что ты про меня слышал? – вырывается у меня.

Это разряжает обстановку. Он улыбается.

– Ну, – отвечает он, – много хорошего. Что ты умная. И добрая, хотя и пытаешься это скрывать. И что Одри любит тебя больше всех на свете.

Я ничего на это не отвечаю. Сосредотачиваюсь на собственном дыхании, часто моргаю и пытаюсь игнорировать давящее чувство в груди, как будто моя грудная клетка вот-вот прорвется, как прохудившаяся дамба. Чтобы отвлечься, я смотрю на его кеды и на чернильные надписи на потрескавшихся грязноватых краях подошвы. Сначала мне кажется, что это просто каракули, случайные слова и фразы. Но потом я различаю всякие старомодные слова вроде «лик» и «очи».

– Это строчки из Библии?

– Нет, – смущенно улыбается он. – Это из «Гамлета». Я вроде как фанат Шекспира. Я осенью пойду в Университет Де Поля, и иногда я думаю, что лучше заняться чем-нибудь практичным вроде биологии, но на самом деле мечтаю попасть на курс драматургии.

– А что это за цитата?

– Это… – он умолкает на некоторое время. – Это фраза: «Но главное: будь верен сам себе». Она спасла меня после смерти Брэйдена. Мне хотелось найти того, кто его застрелил, и сделать все, чтобы отомстить. Но я не… я не смог бы жить дальше, случись что. А оно могло случиться. Я знаю людей, которые могли бы… – он пожимает плечами, стараясь стряхнуть неприятное воспоминание. – Но я не такой. Так что я каждый день смотрел на эту цитату, напоминая себе, что месть не принесет мне ничего, кроме тюремного срока, а то и смерти.

Я ничего не знаю про Шекспира, кроме «Ромео и Джульетты», но я могла бы ночь напролет слушать рассказы Пьера про «Гамлета» и про то, что для него значит «Шекспир».

Мы смотрим друг на друга. Отводим глаза: он смотрит на свои кеды, я – на заляпанную жирными пятнами коробку от пиццы. Но когда я поднимаю взгляд, он снова смотрит на меня. Мне кажется… нет, я уверена, что хочу его поцеловать. И судя по