Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

самостоятельный гражданин Пруссии. Адам Кесслер больше не является нашим сыном и не имеет никакого отношения к нашей семье. С уважением, Клэр Кесслер".

Каждое слово этого короткого, безжалостного письма отдавалось болью в сердце. Вот и все. Отреклись. Вычеркнули из своей жизни, как будто меня и не было никогда.

— Понял, да? – Блюхер с явным удовольствием наблюдал за моей реакцией. – Тебя твои богатенькие родители не спасут, ублюдок. Они от тебя отказались, как от паршивого щенка. Так что теперь ты полностью в моей власти. Отвечай, кто состоит в этой вашей чертовой партии!

— В какой такой партии? – из последних сил я пытался сохранить остатки самообладания. – О чем вы говорите?

— Не смей делать из меня идиота! – взревел Блюхер, теряя остатки своего показного спокойствия.

Он резко встал из-за стола и, тяжело ступая, направился ко мне. Наверняка, он хотел встать надо мной, нависнув своей тушей, чтобы я, сломленный и запуганный, зажмурился, заскулил, как побитая собака. Но нет, я не дам ему такого удовольствия. Превозмогая боль, я продолжал сидеть, стараясь держаться прямо, насколько это было возможно.

— Отвечай! – Блюхер остановился прямо передо мной, его лицо исказилось от ярости.

— Я бы с радостью ответил, если бы понимал, что Вы от меня хотите, господин Блюхер, – голос мой предательски дрогнул. – Я правда не понимаю, о чем Вы говорите.

— Я хочу от тебя информацию о партии, в которой ты состоишь! – прошипел он, наклоняясь ко мне. От него разило табаком и одеколоном. – Где вы собираетесь? Кто ваши лидеры? Где вы отсиживаетесь, когда проворачиваете свои грязные делишки? Не смей играть со мной в дурака, Кесслер! При обыске у тебя были найдены листовки и газеты социалистов. Черновики твоих статей тоже нашли, а в них – открытые призывы к бунту! Отвечай, или я выбью из тебя эту революционную дурь!

— Что вы, господин Блюхер, клянусь вам, меня подставили, – я говорил тихо, но твердо. – Я всегда был честным человеком, законопослушным гражданином. Поверьте, я не имею никакого отношения к этим бумагам. Кто-то подбросил их мне, чтобы меня очернить.

Новая волна ярости захлестнула Блюхера. Словно дикий зверь, он набросился на меня. Удар, на этот раз кулаком в спину, был такой силы, что я, потеряв равновесие, с хрипом мотнулся вперед и грудью с размаху наткнулся на острый угол стола. Воздух с шипением вышел из легких, перед глазами поплыли разноцветные круги. Я начал задыхаться, судорожно хватая ртом воздух, но никак не мог вдохнуть. Еще один удар, на этот раз пинок сапогом в бок, и я, как подкошенный, рухнул на пол.

Блюхер, не давая мне опомниться, схватил меня за шиворот и, как тряпичную куклу, поволок по коридору. Я пытался вырваться, но хватка была железной. Он тащил меня по каменному полу, мимо тускло освещенных дверей камер, пока, наконец, не швырнул в какую-то крохотную, маленькую коморку. Здесь, в отличие от допросной, не было даже стола – лишь голые, сырые стены, источавшие затхлый запах плесени, да массивный, вбитый в потолок, железный крюк.

С нечеловеческой силой Блюхер дернул меня вверх, заставляя встать на цыпочки. Кандалы, к которым я был прикован, больно врезались в запястья и лодыжки. Одним рывком он зацепил наручники за крюк, и я беспомощно повис в воздухе, не доставая ногами до пола. Тело пронзила острая боль – руки, вывернутые под неестественным углом, затекли и онемели, ноги, лишенные опоры, сводило судорогой.

Блюхер, стоявший передо мной, с каким-то садистским наслаждением наблюдал за моими мучениями. В тусклом свете единственной, мигающей керосинки под потолком его лицо казалось еще более искаженным, почти демоническим. Одним резким движением он сорвал с меня остатки окровавленной рубахи, обнажая изувеченное тело. Я невольно вздрогнул, когда его пальцы, холодные и липкие, нащупали на моей спине еще не затянувшуюся рану от пули.

Внезапно в его руке блеснул нож. Острый, тонкий клинок, отполированный до зеркального блеска. Не говоря ни слова, Блюхер с силой воткнул его прямо в рану, туда, где еще совсем недавно зияла дыра от жандармской пули.

Дикая, невыносимая боль пронзила мое тело, от затылка до кончиков пальцев. Казалось, что меня режут на куски заживо. Из горла вырвался хриплый, сдавленный крик, но тут же оборвался – я прикусил губу, чтобы не закричать в голос, не дать Блюхеру насладиться моим унижением. Кровь, смешавшись с гноем, потекла по спине, заливая поясницу. Я закрыл глаза, из последних сил цепляясь за остатки сознания, чтобы не провалиться в спасительное забытье. Сколько еще это будет продолжаться? Сколько еще он будет терзать меня, прежде чем поймет, что я ничего не скажу? Я молчал, стиснув зубы, молчал, даже когда Блюхер начал медленно поворачивать нож в ране, наслаждаясь каждым моим вздохом, каждым судорожным вздрагиванием моего тела. Я знал, что если заговорю, если выдам хоть кого-то из своих товарищей, то никогда не прощу себе этого. Лучше смерть, чем предательство. И я был готов к смерти, готов ко всему, лишь бы не предать, не сломаться, не стать таким же, как он – жестоким, бесчеловечным зверем. Молчание – мое единственное оружие, и я буду молчать до последнего вздоха.

Нож, все еще торчащий из раны, Блюхер начал медленно поворачивать, словно проворачивая ключ в замке. Каждый миллиметр движения лезвия отзывался во мне новой волной невыносимой, раздирающей на части боли. Я чувствовал, как лезвие скребет по кости, как рвет мышцы, как задевает нервы. Тело била крупная дрожь, по лбу градом катился холодный пот. Сколько времени это продолжалось – секунды, минуты, часы – я не знал. Время потеряло всякий смысл, превратившись в сплошную, тягучую, бесконечную пытку.

— Ну что, Кесслер? – голос Блюхера, казалось, доносился откуда-то издалека, сквозь густой туман боли. – Может, теперь ты станешь сговорчивее? Расскажешь мне все, что я хочу знать?

Я молчал, лишь судорожно глотал воздух пересохшим ртом.

Тогда Блюхер вытащил нож и, с наслаждением наблюдая за тем, как из раны снова хлынула кровь, принялся наносить новые раны. Короткие, резкие удары сыпались один за другим, оставляя на моей груди, на плечах, на животе глубокие, кровоточащие порезы. Он резал методично, аккуратно, словно опытный мясник, разделывающий тушу.

— Где вы прячете типографию? – снова вопрос, но я уже не мог отвечать, не мог даже думать. Боль затмила все, заполнила собой все мое существо, вытеснив все остальные чувства и мысли.

Не добившись ответа, Блюхер перешел