Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

к другим методам. Он схватил меня за волосы и принялся с силой бить головой о стену. Раз, другой, третий... С каждым ударом в глазах темнело, в голове стоял гул, а боль становилась все более невыносимой. Я чувствовал, как что-то ломается внутри, как хрустят кости черепа, как сознание покидает меня.

— Кто твой связной? Назови имена! – кричал Блюхер, но его голос уже едва долетал до меня, тонул в густом, вязком тумане.

Он продолжал меня избивать, но я уже почти ничего не чувствовал. Лишь слабые отголоски боли, словно далекие раскаты грома, доносились до моего угасающего сознания. Я понимал, что это конец, что еще немного – и я умру. Но почему-то не было страха. Было лишь странное, безразличное спокойствие. И облегчение. Наконец-то все закончится. Наконец-то эта пытка прекратится.

Последнее, что я помню – это искаженное яростью лицо Блюхера, его мутный, безумный взгляд. А потом – темнота. Глубокая, бездонная, поглотившая меня целиком. Я провалился в беспамятство, словно в глубокий колодец, и на душе вдруг стало так легко, так спокойно. Боль ушла, оставив после себя лишь пустоту. И тишину.

Вопреки всему, я выжил. Смерть, казалось, уже дышавшая мне в затылок, отступила. Не знаю, сколько времени я провел в беспамятстве , сколько дней или недель балансировал на грани между жизнью и небытием – в лазарете ли меня приводили в чувство или бросили умирать в собственной камере. Время потеряло всякий счет, смешалось в один бесконечный, мучительный кошмар.

Очнулся я в карцере. Как я здесь оказался, кто меня сюда перетащил – не помню. Да и не все ли равно теперь? Первое, что я осознал – это кромешная тьма. Такая густая, плотная, что, казалось, ее можно потрогать руками. Лишь постепенно, спустя, наверное, часы, зрение привыкло к этому непроглядному мраку, и я начал различать смутные очертания своего нового пристанища.

Пишу сейчас, с трудом выводя буквы на клочке бумаги, который чудом удалось раздобыть. Наверное, строчки получаются неровными, кривыми, наползают одна на другую – но плевать. Сейчас не до каллиграфии. Главное – зафиксировать все, пока еще остались силы, пока еще не покинуло сознание.

Карцер – это каменный мешок, настоящая могила для живых. Крохотная, узкая конура, в которой невозможно даже выпрямиться в полный рост. Потолок низкий, покатый, давит, заставляя невольно сгибаться, съеживаться. Стены – голый, шершавый камень, покрытый ледяной испариной. От них веет могильным холодом, который пробирает до костей, заставляет тело содрогаться мелкой, изнуряющей дрожью. Под ногами – ледяной пол, усыпанный какой-то гнилой соломой, от которой исходит тошнотворный запах прели и разложения. В углу – дыра, заменявшая отхожее место, от нее несет едкой вонью мочи и экскрементов. Воздух здесь спертый, затхлый, кажется, что дышишь не воздухом, а какой-то липкой, омерзительной жижей, которая забивает легкие, вызывает приступы тошноты. Ни единого лучика света не проникает в эту каменную западню. Лишь тишина, давящая, зловещая, нарушаемая только мерным стуком капель, сочащихся с потолка, да собственным сбивчивым дыханием. И еще – крысы. Я слышу их возню в темноте, их противный писк, чувствую, как они шныряют по полу, иногда задевая мои ноги своими скользкими тельцами. От этого соседства становится еще более омерзительно, еще более страшно. Это место создано для того, чтобы сломить, уничтожить человека, превратить его в жалкое, сломленное существо, готовое на все ради глотка свежего воздуха, ради лучика света, ради избавления от этого бесконечного кошмара.

Запись 26

Перелистывая сейчас в памяти страницы прошлого, я и сам поражаюсь тому, как подробно, как тщательно я описывал в своем дневнике каждое, даже самое незначительное событие. Я уделял внимание мелочам, фиксировал нюансы, старался передать атмосферу, настроение, чувства. И, наверное, вас удивило, что о смертях самых близких мне людей – Юдит и Агнешки – я упомянул лишь вскользь, скупыми, сухими фразами. Без лишних эмоций, без подробностей, без той самой тщательности, которая была свойственна моим записям прежде.

Но дело в том, что для меня эти трагические события окутаны каким-то странным, иррациональным туманом. Они словно пребывают в сумраке, в некоей пограничной зоне между реальностью и сном. Я помню о них, знаю, что они случились, но сами образы, детали, переживания – все это размыто, лишено четкости, лишено той осязаемости, которая была присуща другим воспоминаниям.

Смерть Юдит, ее уход – это как далекое, едва различимое эхо. Я помню лишь чувство внезапной пустоты, оглушенности, но не более того. А гибель Агнешки, от рокового выстрела, ее угасающий взгляд – все это видится мне сквозь мутное стекло.

Эти потери – они как звезды, далекие и недостижимые. Я вижу их свет, но не могу дотянуться, не могу ощутить их тепло. Они существуют где-то на периферии моего сознания, в том особом пространстве, куда не проникают лучи разума, где царят лишь смутные тени, лишь обрывки воспоминаний. Возможно, это защитная реакция моей психики, попытка уберечь себя от невыносимой боли, от того ужаса, который неизбежно накроет меня, если я позволю себе полностью погрузиться в эти воспоминания, если я попробую снова пережить эти потери во всей их полноте. А может быть, дело в том, что смерть близких – это всегда нечто запредельное, нечто такое, что невозможно до конца осознать, принять, вместить в рамки обыденного опыта. И поэтому эти события остаются в моем сознании размытыми, нечеткими, словно далекие звезды, мерцающие в туманной дымке ночного неба.

Возможно, тюрьма – это не только наказание, не только страдание и лишения. Возможно, это еще и шанс. Шанс остановиться, прервать бесконечную гонку, вырваться из суеты, заглянуть внутрь себя. Здесь, в этом узилище, вдали от привычного мира, от его соблазнов и тревог, есть время подумать. Подумать неспешно, вдумчиво, без оглядки на внешние обстоятельства. Есть возможность разложить по полочкам все то, что накопилось в душе за долгие годы, перебрать воспоминания, как старые фотографии, оценить поступки, взвесить слова.

Тюрьма – это своего рода чистилище, место, где можно провести ревизию