Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

ответ, от которого у меня по спине пробежал холодок.

"Ко мне никто не ходит... Пока... Как здесь покупать курево или ещё что-нибудь?"

"Подожди, когда выдастся возможность. Может, уже после суда. Там работать можно. Когда слушание?"

"Скоро".

"У меня есть курево, я тебе передам в знак нашей дружбы. Пачку спичек уроню около камеры, поднимешь".

Я торопливо отстучал "спасибо" и отложил миску в сторону. Голова всё ещё гудела после допроса, боль не утихала. Я даже не помню, когда отключился. Голову мою Блюхер разбил знатно.

Запись 27

Я сижу, укрытый от посторонних глаз высокой, шелестящей травой, и смотрю на Шпре. Солнце щедрой рукой рассыпает по её волнам свои ласковые лучи, и река преображается, превращаясь в диковинного зверя – чернобурскую лисицу. Сама по себе чёрная, как вороново крыло, но с ярко-рыжими, пламенеющими пятнами солнечных бликов на густой шерсти.

Я невольно провожу рукой по земле, ощущая под пальцами податливую прохладу почвы, а внутри – какую-то странную, неизведанную прежде пустоту. Что-то заставляет меня повернуть голову, и я повинуюсь этому неясному порыву. Поворачиваю голову вбок... и вижу рядом с собой Агнешку.

Она сидит, безмятежно улыбаясь своей особенной, неповторимой улыбкой, чуть склонив голову набок. Кукольные, тугие кудри выбиваются из-под изящной шляпки и щекочут её тонкую, лебединую шейку. Я замираю, не в силах отвести взгляд от этого видения.

Вдруг Агнешка протягивает руку и накрывает мою ладонь своей. Я ощущаю лёгкое, едва уловимое прикосновение её пальцев к тыльной стороне моей ладони. Она невесомо ведёт ноготком по вздувшейся вене, и от этого, казалось бы, мимолётного жеста по всему телу разливается волна тепла.

— Я виноват, — шепчу я, и это признание срывается с губ помимо моей воли. Но Агнешка в ответ лишь отрицательно качает головой, и её кудри рассыпаются по плечам.

— Прости, — одними губами шепчет она, и этот беззвучный шёпот разрывает тишину.

— Кто предатель, Агнешка? — неожиданно для самого себя спрашиваю я, чувствуя, как внутри поднимается, закипает яростная буря. — Кому ты сказала о наших планах? Кому ты доверилась?

Она плачет. Беззвучно, без единого всхлипа, но я вижу, как по её щекам катятся крупные, прозрачные слёзы. И вдруг, к своему ужасу, я чувствую на собственных щеках обжигающую влагу – неужели и я плачу?

— Кому, Агнешка? — голос срывается, я нервно сжимаю её руку, но чувствую, как она истончается, ускользает из моей хватки, будто тонкое, невесомое кружево, уносимое порывом ветра.

Этот сон приснился мне накануне суда, и он оставил после себя глубокий след, поселив в душе тяжёлую, гнетущую тоску по боевой подруге. Образы из сна были настолько яркими, что я вновь пережил то чувство абсолютного бессилия, которое охватило меня в день ареста. Это бессилие было не просто неприятным - оно жгло изнутри, раздражало тем, что вынуждало меня признать собственную слабость, смириться с ней.

Меня снова вызвал на допрос Блюхер. Это был, как я понимал, последний допрос в нашем недолгом и, мягко говоря, неприятном знакомстве. И, зная, что от результатов этого допроса зависит его дальнейшее продвижение по карьерной лестнице, я понимал, что он сделает всё возможное, чтобы добиться от меня нужных ему показаний. Вероятно, он рассчитывал на то, что сломит меня, заставит говорить то, что ему нужно. Но мне удалось выстоять. Я не поддался давлению, не сломался, и в итоге, образно говоря, заставил его "утереться своими соплями". Я не дал ему того, чего он так жаждал, и, таким образом, одержал моральную победу над ним, несмотря на всю безвыходность своего положения.

- Дайте мне листок и чернильницу, - произнёс я, едва размыкая опухшие веки и наблюдая за ним сквозь узкие щёлочки. Глаза почти не открывались, словно веки налились свинцом.

Блюхер, похоже, ожидал совсем другого ответа. Моя просьба застала его врасплох, но он не подал виду. Лишь в глубине его глаз мелькнуло что-то похожее на торжество.

— Сообщишь мне, кто стоит за агитацией? — уточнил он, в его голосе слышалось едва скрываемое предвкушение. Казалось, он уже был уверен в своей победе.

— Верно, — кивнул я, подтверждая его догадку. Мой голос звучал хрипло и слабо, но твёрдо.

Блюхер, не теряя ни секунды, торопливо разложил передо мной чистый лист бумаги и поставил чернильницу. Затем, отступив на шаг, замер в ожидании, скрестив руки на груди. Его поза излучала уверенность и превосходство. Он был готов к моему признанию, к моему поражению.

— Помни, сучонок, — угрожающе прошипел он, наклонившись ко мне, - я дам огласку твоему позору. Ты будешь презираем всеми, как последняя шваль. Будешь как нищий скитаться по муравейникам, питаясь помоями. Тебе тюремные харчи райской пищей покажутся по сравнению с тем, что тебя ждёт на воле, если ты, конечно, останешься жив. Либо же, как вариант, ты просто сдохнешь в тюряге, как собака.

Он смаковал каждое слово, наслаждаясь моим унижением и своим могуществом. Блюхер пытался запугать меня, сломить мой дух, заставить пойти на сделку, но он не знал, что внутри меня уже всё решено.

Слова Блюхера не произвели ожидаемого эффекта. Лишь слабая улыбка тронула губы, но я ничего не ответил, продолжая сосредоточенно писать. Мысли были заняты другим. Неожиданно взгляд зацепился за его руку. Блюхер, нависнув надо мной, тяжело опирался ею о край стола, и я невольно обратил внимание на её внешний вид. Кожа на руке была грубой, огрубевшей от тяжёлого физического труда, потемневшей от солнца и ветра. Не рука аристократа, а скорее рука простого работяги.

И тут меня осенило! Эта деталь – грубая, мозолистая рука – вдруг раскрыла мне глаза на истинную сущность Блюхера. Я внезапно почуял в нём не силу и власть, а полную, абсолютную слабость. Я осознал, что он целиком и полностью зависим от своего служебного положения, от того места, которое он занимает в системе. Скорее всего, он был именно из тех, кто с огромным трудом, преодолевая неимоверные препятствия, выбрался из самых низов общества, и теперь любыми, даже самыми грязными способами пытается удержаться на завоёванных позициях.

В его душе, вероятно, кипела