Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

рыба. Пусть изощряется в своих методах, пусть ломает кости – ему не удастся добиться от меня ни единого слова. Я дал слово, и я его сдержу, чего бы мне это ни стоило.

Говорят, суд назначен на конец августа или начало сентября.

Иногда, в редкие минуты затишья, когда конвоиры отвлекаются, мне удаётся перекинуться парой слов с другими заключёнными. В основном, это такие же, как и я, политические. Есть и обычные уголовники, но с ними разговоры короткие – другой мир, другие понятия. Среди своих же царит тягостное, но твёрдое молчание, прерываемое лишь редкими фразами, полными скрытого смысла и взаимной поддержки. Это молчание сродни тайному сговору, незримой клятве верности, что скрепляет нас крепче любых цепей.

Сон не приносит облегчения. Урывками, на жёстких нарах, в полубреду, снятся обрывки прошлой жизни, лица друзей, родных. Просыпаешься – и снова эта серая, давящая реальность. И только одна мысль греет душу: я не сломлен. Я не предал. И я выстою. Пусть знают, что волю мою им не сокрушить, как бы они ни старались. И пусть помнят: за каждым их действием, за каждым жестоким словом или ударом – за всем этим придётся ответить. Час расплаты непременно настанет.

Сегодня снова был день прогулки. Впрочем, она ничем не отличалась от предыдущих. Всё тот же унылый круг под бдительным оком конвоя, всё те же десять минут на то, чтобы вдохнуть глоток затхлого воздуха. Единственное, что нарушило привычный ход событий – это происшествие с тем самым щуплым, лысоватым заключённым, с которым я уже пытался заговорить в прошлый раз. Когда мы проходили мимо друг друга, он намеренно толкнул меня плечом и, оглянувшись на конвоиров, едва слышно прошипел, что я что-то обронил. Я хотел было возразить, что ничего не ронял, но тут же заметил у своих ног крохотный, туго свёрнутый клочок бумаги.

Сердце забилось чаще. Неужели весточка? От кого? С нескрываемым волнением я дождался конца этой мучительно долгой прогулки. Едва конвоир захлопнул за мной дверь камеры, я бросился к окну, единственному источнику скудного света. Дрожащими пальцами я развернул записку и, впиваясь взглядом в неровные строчки, принялся читать.

"Малой, реально бакланю, что у тебя первая ходка. Я-то тертый калач, по острогам не первый год кантуюсь, чуешь? Тут в одну харю рехнуться недолго, чокнешься быстрее, чем шнифтом подавишься. Тут порядочно народу на повторе чалится, так что все в курсах за нашу методу. Это, братишка, тюремный телеграф, по-другому стукалка. Ниже на бумажке шпора накарябана, как и чего. Два раза по стене тюкнул, перекур, три раза тюкнул - это буква "З", ну и так далее по шершавой. Ты к стукам да царапкам прислушайся, тут порой шуму больше, чем на ярмарке, когда барыги товар впаривают. Так что ты не кисни, малец! За правду сидеть не западло, понял?"

| | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 |

| :---- | :-: | :-: | :-: | :-: | :-: |

| 1 | А | Б | В | Г | Д |

| 2 | Е | Ж | З | И | К |

| 3 | Л | М | Н | О | П |

| 4 | Р | С | Т | У | Ф |

| 5 | Х | Ц | Ч | Ш | Щ |

| 6 | Ы | Ь | Э | Ю | Я |

Эта записка стала для меня настоящим спасением и глотком свежего воздуха в затхлой атмосфере тюремной камеры. Она подарила надежду, принесла с собой невероятное облегчение. Возможность получать весточки с воли, возможность попросить о чём-то, вроде курева или бумаги для письма – это ли не бесценный дар в моём положении?

Я замер, прислушиваясь. Сначала была тишина – конвоир вышагивал по коридору, и я, вторя его шагам, кружил по камере, почти забыв о ноющей боли в избитом теле. Но вот шаги стихли вдали, и я, схватив свою жестяную миску, подскочил к стене у изголовья кровати. Сердце колотилось, как пойманная пташка. Набравшись духу, я выстучал: 2-5 4-3 3-4; 4-3 4-4 4-3; "Кто тут?"

Тишина. А затем – едва слышный, робкий стук в ответ: 6-5 "Я".

И следом: 4-3 6-1; 2-5 4-3 3-4 "Ты кто?"

Слёзы подступили к горлу, но я сдержался. Рука, сжимавшая миску, предательски дрожала, когда я выстукивал: 6-5 1-1 1-5 1-1 3-2; 1-1 4-3 6-1 "Я – Адам, а ты?"

"Я – Кристоф", – глухо отозвалась стена.

"За что сидишь?" – снова раздался дробный стук из-за стены.

"Политическая статья, как и у большинства здесь. А ты из каких?" – отстучал я в ответ.

"Анархист. А ты?"

"Социалист".

"Утопист".

"Это ещё с какой стати?" – возмутился я.

"Да потому что коммунизм ваш – это уравниловка. Это ж надо, чтобы все люди вдруг в одночасье поняли, что им ничего не должно принадлежать, что сосед-бездельник будет в потолок плевать и получать столько же, сколько ты, вкалывая от зари до зари. Чушь собачья! Ни одно живое существо, и человек в том числе, не способно жить в равенстве. Даже у вшивых волков в стае и то у каждого своя пайка, один больше мяса сожрёт за год, другой меньше. У одного логово получше, у другого – дыра какая-нибудь".

Я засмеялся. Он так долго стучал, а я так долго переводил, что всё напряжение спало. Даже боль исчезла из тела. Переведя дух от смеха, я начал стучать ответ.

"Анархисты – те же утописты, только вы ещё и мечтаете жить в вечном терроре и беспорядке. У вас же нет никакой чёткой программы, одна лишь оголтелая вседозволенность", – не остался я в долгу.

"Хорош, держишь ответ", – пришёл ответ из-за стены.

Я слабо улыбнулся и, обессиленный, опустился на кровать, прислонившись спиной к холодной стене. Снова раздался тихий стук.

"Я стучал до тебя, но никто не отвечал. Ты какой раз сидишь?"

"Первый, а ты?"

"Второй. Уже попадал в лапы к Блюхеру?"

Я замолчал, не в силах отстучать ответ. Перед глазами вновь всплыл налитый кровью яростью взгляд жандарма. В боку противно закололо от этих воспоминаний.

"Сильно он тебя?" – догадался Кристоф.

"Голову разбил", – признался я.

"Мне пальцы ломал, по очереди отбивал молотком", – последовал