Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

конвой, опустился на корточки, оказавшись с ним на одном уровне.

— Послушай, — прошептал я, заглядывая в его полные слёз глаза, — у нас совсем мало времени. Помнишь, какое обещание ты дал мне в ту нашу встречу?

— Помню, — кивнул Рой, шмыгая носом. — Ты совершил что-то очень страшное? Что-то такое, за что тебя так наказывают?

— Я не отказался от своих убеждений, — тихо ответил я, стараясь, чтобы мои слова были понятны только ему, и ласково потрепал его по макушке, взъерошив непослушные волосы. — А как вы узнали о суде? Кто вам сообщил?

— Всё, вроде, вытащил, — послышался голос конвоира, который, закончив возиться с сапогом, снова взял на себя привычную роль. — Чего встали! А ну пошли! — он грубо пихнул меня в спину, заставляя подняться.

— Не грусти, Рой, — сказал я, пытаясь приободрить брата, и выдавил из себя улыбку, — Видишь? Я же не грущу, значит, и тебе нечего. Это совсем не страшно. А теперь беги к маме, она, наверное, с ума сходит от беспокойства.

В этот самый момент, словно по команде, Роя снова схватили и, несмотря на все его отчаянные протесты, возмущения и крики, грубо отшвырнули в сторону, как ненужного маленького котёнка. Это было жестоко и несправедливо.

— Куда ты уезжаешь? — выкрикнул Рой, пытаясь перекричать шум и суету. Он тянулся ко мне, но конвоиры были непреклонны.

— В Брухзаль, — ответил Кристоф вместо меня, видя, что волнение мне не даёт говорить. — Ты, малец, не переживай, он там не пропадёт! Я за ним присмотрю, не дам в обиду.

— Пиши мне письма! — крикнул уже я, стараясь перекрыть шум и расстояние. — Каждое твоё письмо будет для меня очень ценно! И, пожалуйста, не расстраивай маму, будь умницей, поддержи её!

Нас, не дав попрощаться с родными, грубо затолкали в душную, тесную повозку и захлопнули дверь. Через маленькое зарешёченное окошко я видел, как к рыдающему Рою подбежала растерянная, взволнованная фрау Ланге. Заметив слёзы на лице своего сына, она подняла голову и посмотрела в сторону отъезжающей повозки, туда, где за решёткой виднелось моё лицо.

Я с тяжёлым сердцем отвернулся, не в силах больше смотреть на эту душераздирающую сцену. Я не поворачивался, пока не стих плач Роя, пока повозка не свернула за угол, скрыв из виду и его, и фрау Ланге. Сердце разрывалось на части от боли, от бессилия, от невозможности что-либо изменить.

Так закончился один этап моей жизни и начался другой — этапирование. Сначала нас под конвоем подвели к железнодорожному составу, где предстояло отбыть к месту заключения. Перед посадкой, подвергли тщательному, унизительному обыску, проверяя, нет ли при себе запрещённых предметов. Затем, на нас надели тяжёлые, холодные ножные кандалы, сковывающие движения. После этого, словно опасных зверей, завели в вагон и рассадили по металлическим клеткам, установленным внутри.

Кроме нас с Кристофом, к поезду привезли ещё пятерых заключённых. Таким образом, арестованных оказалось семеро.

В вагоне было по-осеннему холодно и промозгло. Через металлические листы, закрывающие окна, во время движения поезда внутрь проникали потоки ледяного воздуха, отчего я продрог до костей. Но кого это волновало? Когда заканчивается юридическая свобода и человек становится бесправным заключённым, всем становится абсолютно плевать на его потребности, здоровье и чувства.

Запись 28

После прибытия в Брухзальскую тюрьму, меня и Кристофа определили в одну камеру. Она оказалась поразительно похожей на ту, в которой я содержался в Берлине во время предварительного заключения. Те же голые, серые, давящие стены, тот же тусклый, едва пробивающийся сквозь решётку свет, та же гнетущая атмосфера безысходности.

Единственным существенным отличием было окно. Здесь оно было заметно больше, чем в берлинской камере, пропуская чуть больше света и воздуха. Но и зарешечено оно было гораздо основательнее, толстые прутья не оставляли ни единого шанса на побег.

В камере, помимо наших двух коек, стояли ещё две, свободные, заправленные тюремными одеялами. Наличие свободных мест недвусмысленно намекало на то, что в ближайшее время к нам, скорее всего, подселят ещё кого-то из заключённых. Тюрьма, очевидно, не пустовала, и камеры заполнялись по мере поступления новых осуждённых. Нам предстояло делить это унылое, ограниченное пространство не только друг с другом, но и с пока ещё неизвестными сокамерниками.

— Могут провокаторов подсадить, — задумчиво произнёс Кристоф, устраиваясь на своей кровати и доставая из кармана сигарету. Он прикурил, глубоко затянулся и выпустил облачко дыма.

— Это как? — не понял я. — Что за провокаторы?

— Ну вот смотри, — Кристоф сделал ещё одну затяжку и начал объяснять. — Ты же Блюхера сильно бесишь, вывел его из себя, сорвал его планы. И он наверняка не хочет, чтобы ты раньше срока освободился. Поэтому он может подослать к нам в камеру какого-нибудь дурака, провокатора, задача которого будет постоянно тебя выводить из себя, провоцировать на конфликты, на драки. Вплоть до того, что он может попытаться тебя убить, или сделать так, чтобы ты его убил. Тут уж как карта ляжет.

Кристоф снова затянулся и продолжил:

— Знаешь, по досрочному, обычно выпускают тех заключённых, у кого кристально чистая репутация, кто вёл себя примерно, не нарушал режим, не вступал в конфликты. Так что ты не ведись на провокации, держи себя в руках, как бы тяжело ни было. Помни, что вместо восьми лет ты можешь отсидеть четыре, если будешь вести себя хорошо. Но, конечно, и это не гарантия. Могут и не дать, просто потому что твоя мордочка, например, кому-то из начальства не понравится. Всякое бывает.

Значит это не гарантия. Значит нужно иметь план Б в рукаве.

— Я очень жду хотя бы одного письма от своих,