Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

и бурлила жгучая ненависть к тем, кто изначально принадлежал к аристократии, и по собственной воле отказался от своего высокого положения, от привилегий, дарованных рождением. Он, вырвавшийся из грязи, презирал тех, кто по его мнению, предал свой класс, не ценил того, что имел.

И в этот момент я понял, что держу в руках каре. Козырный туз в нашей неоднозначной игре. Я осознал, что, несмотря на своё физическое бессилие, и зависимое положение заключённого, именно я в этой ситуации являюсь доминантом. Я имею над Блюхером моральное превосходство, я сильнее его духом, и он это подсознательно чувствует.

Я написал:

«Я, Адам Кесслер, находясь в здравом уме и твёрдой памяти, настоящим заявляю, что беру на себя всю полноту ответственности за ведение агитационной деятельности, противоречащей существующему государственному строю Пруссии. К сему меня побуждали мои социалистические убеждения, коих я придерживался и придерживаюсь, невзирая на моё нынешнее положение.

Я действовал исключительно по собственной воле и разумению, без чьего-либо влияния, давления или принуждения. Все мои поступки были продиктованы исключительно внутренними убеждениями и стремлением к построению более справедливого общества, основанного на принципах равенства и братства.

В свою деятельность я, к сожалению, вовлёк мою подругу Катрину Шварц. Однако, я не признаю своей вины в её смерти. Её кончина стала трагическим стечением обстоятельств, но никак не следствием моих действий.

Я готов понести наказание за свою агитационную деятельность, но не более того. Я не убийца и не предатель. Я – человек, борющийся за свои идеалы, и я не отрекусь от них, даже под страхом смерти

Подпись: Адам К. »

Закончив писать, я решительно пододвинул листок к Блюхеру. В мой взгляд вернулась непоколебимая твёрдость, та самая, что была у меня до ареста, и я пристально посмотрел на него, не мигая.

Блюхер, бегло пробежав глазами по написанному, взорвался смехом, нервным, неестественным, в нём сквозило разочарование и злость.

— Ты из меня дурака хочешь сделать? — спросил он, когда приступ смеха утих.

— Это всё, что я могу сказать, — тихо, но твёрдо ответил я, не отводя взгляда. — Не примите эти показания — останетесь без нового служебного положения. А ведь вам так хочется прыгнуть из своей дыры, прямо к самому Вильгельму, не правда ли? — я понизил голос до шёпота, будто делился с ним сокровенной тайной. — До суда осталось не так много времени, не так ли? Что вы покажете господину судье? Пустой листок?

— Думаешь, я не смогу отсрочить суд? — Блюхер снова попытался взять инициативу в свои руки, но голос его уже не звучал так уверенно.

— Не сможете, — спокойно возразил я. — Вам нужно ловить новых "преступников", а мест в тюрьме не хватает. Надо как можно быстрее очищать камеры, чтобы освободить пространство для следующих арестованных. Ваше начальство будет крайне недовольно, если вы не будете укладываться в сроки.

После моих слов воцарилось молчание. Мы смотрели друг на друга, взвешивая сказанное и несказанное. Блюхер обдумывал мои слова, понимая, что я прав. Он попал в ловушку, которую сам же и расставил. Его амбиции оказались под угрозой. И, в конце концов, он сдался. Молча, без лишних слов, он принял моё поражение как свою победу, которую я ему позволил получить.

На том и решили. Блюхер забирал сфабрикованные мной показания, я оставался в тюрьме. Каждый получал то, что хотел. Или, по крайней мере, делал вид, что получал.

Судебное заседание было назначено на первое сентября. Именно там, в тесной, душной клетке для подсудимых, я впервые увидел Кристофа. Он оказался совсем молодым человеком, всего на пару лет старше меня. Его короткая стрижка, как у новобранца, и подтянутая, прямая осанка выдавали в нём военного. Он и впрямь напоминал солдата, только не на параде, а, скорее, после изнурительного марш-броска. В его поведении не было ни тени страха или волнения. Он сидел абсолютно спокойно, с полным безразличием ко всему происходящему, не проявляя ни малейшего уважения ни к судье, ни к кому-либо из присутствующих в зале суда. В его серых, как грозовое небо перед бурей, глазах читалась лишь глубокая, всепоглощающая усталость, словно он уже пережил всё, что только можно было пережить.

Толстое, оплывшее лицо судьи выражало полнейшую скуку и безразличие. Казалось, он уже давно, задолго до начала заседания, вынес для себя приговор по каждому из дел. Все виновны. В этом не было никаких сомнений. А сам суд был не более чем фарсом, обязательным, но утомительным спектаклем, разыгранным для толпы, в котором народу отводилась роль безмолвного хора, изредка выкрикивающего обвинения в адрес подсудимых, виновных лишь в том, что они посмели хотя бы подумать о сопротивлении, хотя бы на мгновение усомниться в божественной сущности Вильгельма, императора, помазанника Божьего. Этот суд был нужен лишь для того, чтобы дать людям возможность почувствовать своё мнимое превосходство над теми, кто осмелился пойти против системы, чтобы укрепить в них веру в незыблемость существующего порядка.

В какой-то момент я почувствовал на себе пристальный взгляд Кристофа и осторожно, стараясь не привлекать внимания, обернулся. Он, по всей видимости, тоже узнал меня, потому что едва заметно подмигнул. Это подмигивание было не дерзким или вызывающим, а скорее дружеским, ободряющим. Затем его взгляд стал серьёзнее, в нём появилась какая-то особая глубина, и я ясно прочитал в его глазах безмолвную поддержку: "Не бойся, эти псы только и ждут, когда ты испугаешься". Эти слова, не произнесённые вслух, но явственно переданные взглядом, придали мне сил и уверенности.

Судебное разбирательство тянулось бесконечно долго. Нас, подсудимых, в клетке было четверо, и суд поочерёдно заслушивал дело каждого. Кроме Кристофа, с которым мы уже успели переглянуться, был ещё один анархист — горбатый, уже довольно зрелый мужчина с усталым и измождённым лицом. Я был единственным социалистом, и ещё один подсудимый, как я понял из его дела, придерживался либеральных взглядов.

К моему удивлению и, пожалуй, облегчению, никого из своих знакомых в зале суда я не увидел. Только чужие, равнодушные или враждебно настроенные лица. Но именно это отсутствие знакомых лиц придавало мне странное чувство свободы и уверенности. Я чувствовал себя намного спокойнее, зная, что мне не нужно ни перед кем притворяться, не нужно играть роль. И, несмотря на то, что заседание длилось несколько часов, я, к собственному удивлению, не чувствовал усталости, простояв весь процесс