Приз - Полина Дашкова

— Что касается Приза, то ваша дочь знает о нем куда больше,чем я, — сказал Кумарин, укладываясь на живот и подставляя спину солнышку, —она больше года собирала о нем информацию.

— Не скромничайте, Всеволод Сергеевич, — улыбнулся Григорьеви закурил, — я думаю, биография племянника и единственного наследника генералаЖоры изучена вами от первого его крика в роддоме до сегодняшнего дня.

— Слишком много чести, — проворчал Кумарин.

— А как же дядюшкины миллионы?

— Там не наберется и пятисот тысяч. Хотя миллион был. Один.

— Куда же все делось?

— Генерал Жора мечтал о красивой старости и устроил ее себепо полной программе. — Кумарин поднялся, сел, глотнул минеральной воды. —Наворовал он прилично, это верно, но успел очень много потратить. Жрал икруложками, пил самый дорогой коньяк из горлышка, содержал по три-четырелюбовницы, дарил им бриллианты, шубы, автомобили, квартиры. В последние годы невылезал из Монте-Карло, останавливался в лучших отелях, в королевскихапартаментах. В казино мог за ночь проиграть до сотни тысяч. Видите ли, генералКолпаков, конечно, очень любил своего племянника, но себя он любил больше.Племяннику отстегнул ровно миллион. Потом, после Жориной смерти, мальчикудостались квартира, дача, мебель, пара неплохих автомобилей. А денежки, то естьто, что от них осталось, лежат в банке в Монако. Около пятисот тысяч. Хотясейчас, в связи с переходом на евро, уже поменьше.

Сверху зазвенел колокольчик.

Немецкий мальчик выскочил из воды, подбежал к отцу, взялденег и рванул вверх.

— Мороженое приехало! — оживился Кумарин, поднял с камнейсвои шорты, выгреб горсть мелочи из кармана. — Вам купить?

— Купите, — кивнул Григорьев, — любое, на ваш вкус, тольконе шоколадное.

Тележка остановилась у дальней лестницы, на краю набережной.Кумарин сунул ноги в шлепанцы, отправился за мороженым. Оставшись один,Григорьев еще раз набрал номер Рейча. Телефон по-прежнему был отключен. Онхотел позвонить в Москву, Маше, сказать ей еще раз про перстень Отто Штрауса ивообще поговорить с ней.

Кумарин вернулся с двумя вафельными рожками. АндрейЕвгеньевич нажал отбой, так и не успев набрать до конца длинный международныйномер.

— Один шарик ванильный, другой фисташковый, — сказал Кумарин,протягивая Григорьеву рожок.

Несколько минут оба молча ели и смотрели на немцев, которыетоже ели мороженое, все, за исключением младенца.

— Наши, русские, вот так, семьями, на пикники не ездят, —заметил Кумарин, — а эти, французы, немцы, итальянцы, приезжают на выходные,ночуют прямо на пляжах. И холодильник у них, и мебель, и посуда в красивыхкорзинках. Тут, наверное, сразу четыре поколения. Эх, не надо было мнежадничать, купил бы сразу вместе с виллой и участком кусок пляжа. Сейчас небыло бы здесь никаких немцев. Забор. Частная собственность. Ладно, может, еще икуплю. Ну вот, теперь руки липкие. А мороженое здесь отличное, не хуже нашего.Пойдемте купаться.

Кумарин встал, потянулся, звонко похлопал себя по крепкомуволосатому животу, покрутил головой и плечами.

— Денег генерала Колпакова почти не осталось. И мемуаровтоже нет, — произнес он, когда они вошли в воду, — только Приз есть. Маленькоенаглое чудовище. А все прочее — мифы, мыльные пузыри. Все зыбко и неверно, какэти перистые облака.

Григорьев ничего не ответил. Он глубоко вдохнул, плюхнулся вводу и поплыл. Вода была пронизана насквозь последними лучами уходящего солнца.Немецкие дети доели мороженое и теперь барахтались у самого берега, брызгалисьдруг в друга, шумно фыркая и хохоча. В брызгах вокруг них вспыхнула четкаямгновенная радуга.

— У меня внук, — с легкой одышкой произнес Кумарин,перевернулся на спину и уставился в небо, — две недели назад ему исполнилосьчетырнадцать. Зовут Сева. Всеволод, в мою честь.

— Знаю, — ответил Григорьев и тоже перевернулся на спину.

— Он ни в грош меня не ставит. Мы с ним чужие люди. Какбудто с разных планет. Ему ничего не интересно, ничего не нужно, кромекомпьютерных стрелялок, пары-тройки каких-то попсовых клоунов, которые ноют сосцены под металлическую музыку, и Вовы Приза. Его, этого Вову, он любит иуважает больше, чем меня, родного деда, больше, чем отца и мать. Он его фан,понимаете?

— Возраст такой. Пройдет, — попытался утешить Григорьев иподумал:

«Вот сейчас ты, возможно, говоришь правду. Сегодня тебябольше всего интересует именно Вова Приз. Ты считаешь, что он отнял у тебявнука. Ты пытаешься найти способ доказать своему внуку и таким же, как он,неразумным детям, что их божество — дерьмо. Ты можешь состряпать на этогоактеришку любой компромат, посадить его, несмотря на депутатскуюнеприкосновенность, уничтожить. Ты можешь это сделать так, что поверит пресса,суд, чиновники в МВД и ФСБ, вся страна поверит, весь мир. Но тебе надо, чтобыповерил твой четырнадцатилетний внук. А это значительно сложнее».

Андрею Евгеньевичу вдруг стало лень разговаривать. Онвспомнил, что года три, а может пять или вообще неизвестно сколько, не лежалвот так, в теплой воде, расслабленно покачиваясь, глядя в небо. Франция,Германия, Польша, а там сразу Россия. Хочется домой. Господи, как жутко хочетсяна родину. Вроде бы отвык совсем, успокоился, но вот, оказывается, стоитпосмотреть в небо, молча, хотя бы минуту, и такая тоска сжимает сердце, что силнет терпеть.

— Маша сейчас в Москве, — донесся до него сквозь тихий плескводы голос Кумарина, — тоже ведь из-за этого ничтожества. Изучает его,анализирует.

— Она занимается Рязанцевым, — вяло возразил Григорьев,перевернулся, нырнул, проплыл под водой несколько метров и вынырнул возленемецкого деда, который плескался у буйка в детских надувных нарукавниках иулыбался, как дитя.

— Гуттен таг! — сказал дед.

— Гуттен таг! — ответил Григорьев.

— Так, так, — эхом отозвался Кумарин, — давайте вылезать,уже девятый час. У нас столик заказан на девять, опоздать можно на пятнадцатьминут, не больше. Между прочим, этому Божьему одуванчику было лет двадцать пятьв сорок первом. Где он воевал, интересно, в каком был чине, сколько нашихуложил?

— Спросите, — хмыкнул Григорьев, — вы же знаете немецкий.

— Сами спросите. У вас произношение лучше.

— Не буду, — Григорьев быстро поплыл к берегу.

— Почему? — Кумарин догнал его и поплыл рядом.

— Потому, что мне это совсем не интересно.

Они пошли вверх, по крутой лестнице, кряхтя по-стариковски.Внизу, на пляже, немецкое семейство готовилось к ужину. На мелкой гальке стоялраскладной столик, накрытый бумажной скатертью. Младенец спал в автомобильномдетском стульчике. Мать, все такая же голая, закрепляла скатерть специальнымискобками, как это делают в уличных кафе по всей Европе, чтобы не трепал ветер.Старший мальчик поплыл за дедушкой. Девочка сидела на корточках у холодильника.