Приз - Полина Дашкова

— Володя, вы хотите, чтобы я приехала прямо сейчас? — онасомневалась. Она не могла поверить такому счастью.

— Ну а когда же? Я сказал — другого времени не будет.

Пока она ехала, он принял душ. Проглотил две капсулы мощногомужского биостимулятора. Постоял перед зеркалом, разглядывая ранку от содраннойродинки. Погасил верхний свет во всей квартире, оставил только слабые ночники.Все это заняло пятнадцать минут, не больше. Следовало как-то убить оставшеесявремя. Он плюхнулся в кресло, включил телевизор. Минут десять в диком темпескакал по каналам. Ничего интересного. Про него, про Владимира Приза, нигде —ни слова, ни намека. За этот вечер его показали всего один раз, в ток-шоувместе с Рязанцевым. Один раз, и все. Проехали. Как будто его не существует.Как будто может существовать мир без него.

Визг и вой эстрады, мрачное кокетство политическихкомментаторов. Треп ночных ток-шоу. Скажите, вы сильный человек? Ну, не знаю, вчем-то да, в чем-то нет. Скажите, а зачем вы вообще живете? Как к вам и к вашейработе относятся ваши близкие? Кто вам нравится из писателей? А из политиков?

Всего на минуту Приз застрял на культурном ток-шоу. Двоеведущих допрашивали модного художника. Он шмыгал носом и шевелил ртом так,будто что-то застряло между зубами. Ведущие без конца трогали себя, волосыпоправляли, таращили глаза. Приз понесся дальше, сквозь колготки, прокладки,йогурты, страсти сериалов, шутки юмористов, сквозь дрожащий туман старого кино,сквозь назойливые тени и шорохи чужого бытия. Он стал нажимать кнопки с дикойскоростью. В глазах рябило, в ушах звенело. Ну ладно, пусть резвятся, болтают,поют, пляшут, совокупляются. Он все равно среди них, незримо и неотлучно. Насегодня он главная их фишка.

— Вы поняли, тупые животные? Я ваш брэнд! Я ваша фишка! Яваше будущее! Я! Никуда вы от меня не денетесь! — пробормотал Приз и такшарахнул кулаком по подлокотнику, что стало больно. Очень больно. До слез.

Черная тоска душила его. Он тосковал по своему колечку.

Год назад, во Франкфурте, в маленькой подвальной комнате безокон, где хранил самые ценные экспонаты своей коллекции Генрих Рейч, Вова Призтолько потрогал колечко, только на ладонь положил — и сразу понял: это еговещь. Он даже не стал торговаться, когда старый жадина загнул несусветную ценуза перстень Отто Штрауса.

— Смотри, — говорил Рейч, — вот мундштук Кальтенбруннера,пенсне Гиммлера, вот кукла младшей дочери Геббельса, трехлетней Гайди, скоторой она не расставалась до смерти. Малютку отравила собственная мать.Потрясающая женщина. Очень красивая худенькая блондинка. Тебе такие должнынравиться. Во всяком случае, Гитлеру Магда Геббельс очень нравилась. В Третьемрейхе вообще были удивительные дамы. Вот кожаная сумочка незабвенной фрауКеррль, супруги доктора Керрля, верного помощника Отто Штрауса в его научныхизысканиях в Дахау и Освенциме. Единственный, уникальный экземпляр, ручнаяработа, пряжка из чистого золота. Как ты думаешь, дружок, чья эта кожа? Да уж,конечно, не телячья! Вероятно, детская, девичья. Потрогай, чувствуешь, какаяона мягкая, нежная? Фрау Керрль — дама с высокими эстетическими запросами.

Женственный красавчик Рики был рядом, примерял мундир ифуражку с черепом, вертелся перед зеркалом,

Косился на Приза, губки облизывал, ресницами трепетал.

Рейч так увлекся, что ничего не замечал. Рики подмигивалПризу, корчил рожи и беззвучно потешался над Рейчем. Дело было вовсе не вкокетстве, не в любовной игре. Игра велась совсем другая. Глупый старый Генрихо ней не догадывался. Он показывал свою коллекцию и получал от этого огромноеудовольствие.

Он открыл очередной футляр, потертый кожаный. Там, навишневом бархате, лежала авторучка, слегка потрескавшаяся, но необычайнойкрасоты, инкрустированная золотом и черным перламутром.

— Вот ручка Гейдриха. Этим золотым пером он подписывал в1941 году директивы по тотальному уничтожению населения восточных территорий.Кстати, он никогда не использовал слова «уничтожение». Предпочитал употреблятьдругие термины: «фильтрование», «меры по оздоровлению». А вот осколок,извлеченный из селезенки Гейдриха, после того как на него было совершенопокушение под Прагой, 27 мая 1942 года. Тебе интересно, дружок? — ласковоспросил Рейч. — По глазам вижу, что да! А скажи, почему ты выбрал именно перстеньШтрауса? Ты что-то знаешь о докторе? Читал? Слышал?

Когда Рейч задал вопрос, перстень уже был надет на левыймизинец.

— Он мне нравится, — сказал Приз, не утруждая себя другимиобъяснениями

— Доктор или его перстень? — с лукавой улыбкой уточнил Рейч.

— Они оба.

— Но доктор не был самой значительной фигурой в Рейхе.Смотри, у меня есть коробочка, в ней три зубочистки фюрера.

— Я хочу перстень.

Рики кивнул и восхищенно прикрыл глаза, показывая, чтоодобряет такой выбор. Рейч замер, замолчал, глядя на перстень, надетый намизинец Приза. Потом поднял глаза и минуту смотрел на Приза, не моргая.

— О'кей. Шестьдесят тысяч евро. Поверь, дружок, на любомаукционе это стоило бы дороже. Правда, такие штучки не выставляются на торги.

Тяжелая, бронированная дверь хранилища захлопнулась. С техпор Приз не расставался с перстнем, снимал его, только когда купался. Онполюбил этот кусок старой платины, как любят в детстве игрушечных мишек, каклюбят украшения, доставшиеся от прабабушек. Без перстня он чувствовал себяраздетым и беззащитным и сейчас не понимал, как жил без него раньше.

Без перстня все его детские комплексы, его истерики, егострах и жалость к себе возвращались, постепенно, с каждым вдохом. Оставшись безперстня, он как будто стал дышать другим воздухом, вредным и разрушительным длявсего его организма. У него таяли силы, ломались ногти, на спине вскочилонесколько крупных фурункулов. На расческе оставалось слишком много волос.Перестал работать желудок. Болел и плохо гнулся мизинец левой руки. Он сидел вполумраке, ждал журналистку, с бешеной скоростью переключал телеканалы, незамечая, что бормочет, напевает песенку про лютики-цветочки.

На одном из каналов мелькнули черно-белые, дрожащие кадрыкинохроники. Приз остановился, не стал переключать дальше. Передним был АдольфГитлер, живой, нестарый, энергичный. Вот он принимает парад, вот тянутся к немусотни рук, сотни лиц, искаженных сладкой судорогой массового восторга. Слезы.Громовой крик приветствия.

За кадром звучал сдавленный, нарочито спокойный голоскомментатора.

— Гитлер говорил такие глупости, такие банальности, чтоказался не то что ненормальным — нереальным, почти привидением.

— Правильно, — кивнул Приз, вступая в диалог с экраном, — они был нереальным, был, есть, будет. Совершенно неважно, что он говорил.Люди-лютики слов не слышат.