Причуды богов - Елена Арсеньева

Юлия, которая от силы своего удараопрокинулась навзничь, с ужасом смотрела, как наливается краснотой загорелаящека, как сузились потемневшие глаза, как задрожали его губы, прежде чем смогливыговорить:

– Да неужто я люб вам лишь ночью, когда сплюполумертвый от усталости, а вы можете тешить мною свою плоть? Ну так ждите:сложив голову в сражении, я завещаю принести вам свое тело! Может быть, мертвыйя доставлю вам еще большее удовольствие!

И повернулся, и вышел, и грохот захлопнувшейсяза ним двери, чудилось, сотряс весь дом.

Юлия внимательно глядела на дверь, потом настену; потом взгляд ее переполз на потолок, с углов которого она вчера такзаботливо обметала паутину. Нет, плохо сделала: вон пляшет-колышется в углубелая мохнатая ниточка. Непорядок. Надо встать, взять веник, смахнуть паутинку…

Дрожь вдруг сотрясла ее тело, да так, чтозастучали зубы. Юлия обхватила себя руками, пытаясь согреться, но напрасно.Чудилось, своды могилы сомкнулись над ней. И зря она думала, что выплакалавчера все слезы – нет, их еще оставалось более чем достаточно!

* * *

Солнце уже поднялось к зениту, когда Юлиянаконец выбралась из своего угла. Долго вяло бродила по дому, долго расчесывалаи заплетала сбившиеся, спутавшиеся волосы, прежде чем сообразила, что надоумыться и поесть. На крыльце стояла кринка и горшочек с творогом – пани Зофьяуже побывала здесь.

Рядом сидел тихий, будто вещь, Антоша; он несказал ни слова, но уставился на Юлию с таким ужасом, что ей стало ясно: ончто-то знает о событиях прошлой ночи.

– Чего уставился? – буркнула она такгрубо, как только могла, пытаясь скрыть свой стыд перед денщиком.

Антоша жалобно моргнул:

– Что же теперь будет, ваше сиятельство? Чтотеперь будет?!

Почему-то эта робкая заботливость ударила ее всамое сердце.

– Не знаю, – шепнула она, снова готоваяплакать, но уж теперь-то слез и вправду не было ни капли, поэтому Юлия тольковздохнула тяжело и снова пробормотала: – Не знаю…

Она бессильно опустилась на крыльцо рядом сАнтошею, подобрала соломинку и принялась водить ею по доскам, рисуя какой-тоневидимый узор, такой же запутанный, бессмысленный, как ее жизнь.

– Все говорят, – таинственно шепнулАнтоша, – графа в свинцовом гробу повезут в Санкт-Петербург хоронить.

Юлия выронила соломинку, да так и замерла –вытянув руку со скрюченными пальцами, не поднимая глаз от щелястого крыльца.Сердце ударило раз… и еще раз… и холод пополз к плечам и к ногам, прежде чемоно медленно, словно нехотя, забилось снова.

– Как бы это была его последняя воля, –пояснил Антоша, и Юлия чуть заметно покачала головой.

Нет. Его последняя воля была – чтобы мертвоеего тело отдали Юлии, а она тешилась бы им… Но почему так скоро? Он же сказал –когда убьют на поле сражения. А, понятно, кивнула Юлия, он застрелился –покончил с собой. Почему? Из-за пощечины? У него был вид смертельнооскорбленного, наповал убитого обидою человека.

Она схватилась за горло, но короткое, сухоерыдание все же вырвалось хриплым криком, клекотом. Антоша умоляюще сложил руки:

– Не убивайтесь так, барыня! Его не воротишь…Гляньте, идет кто-то.

Юлия медленно повернула голову, поглядела.Понадобилось время и усилие, чтобы узнать в человеке, быстро идущем от калитки,адъютанта Добрякова. Он приблизился, кивнул в знак приветствия и стал молча,как бы подбирая слова, мрачно глядя на Юлию.

– Ну, я вижу, вы уже знаете, – наконецпроговорил он неприязненно. – Это лучше. Это избавляет меня от печальнойнеобходимости… Впрочем, вам придется теперь пройти со мною в штаб. Господинглавнокомандующий желает с вами говорить.

Юлия без слов поднялась и потащилась вслед заДобряковым к калитке. Все тело у нее как бы заржавело от ночных слез и еледвигалось. И ржавые мысли медленно шевелились в голове.

«Зачем я главнокомандующему? – думала онавяло. – Наверное, он знает, что Зигмунд умер из-за меня и хочет сказать…упрекнуть… Не надо. Зачем? Грех на душу. Ведь завтра, когда он узнает о моейсмерти, ему будет тяжело и стыдно».

Мысль о близкой, необходимой смерти принеслаоблегчение. Разумеется, она больше не хочет жить и не может! «Не за что, авопреки», – всплыли вдруг в памяти слова графини Эльжбеты. Вот именно! Оналюбила Зигмунда слишком сильно. А теперь вместе с этой любовью должнаокончиться и жизнь.

Осознав, что мучиться осталось недолго, чтоеще осталась надежда встретиться с Зигмундом: ведь первые три дня после смертидуша человека не покидает места своего посмертного обитания, витаетпоблизости, – Юлия пошла живее. Надо поскорее закончить этот разговор, атам – в Нарев. Два слова написать отцу, попросить прощения у него и у матушки.Нет, отец потом всю жизнь будет каяться, что из-за его прихоти, этого брака,дочь покончила с собой. Он же не знает, ничего не знает… Лучше сделать этокак-то незаметно, естественно. Да, все должны думать, что это случайность.Тогда похоронят в освященной земле, может быть, даже рядом с Зигмундом. Толькопочему он завещал отправить тело в Санкт-Петербург? А, наверное, там живут егородители…

Она наткнулась на спину Добрякова и поняла,что они пришли и уже стоят возле небольшого домика с красной черепичнойкровлею, на самом берегу Нарева, где жил фельдмаршал Дибич.

– Минуту, – буркнул Добряков. – Ядоложу командующему.

Он взбежал на крыльцо, вошел в двери – и черезмгновение появился, сурово глядя на Юлию, которая бестолково переминалась нанижней ступеньке, словно больная лошадь у коновязи:

– Пожалуйте. Граф Толь ждет вас.

– Граф Толь? – почему-то удивиласьЮлия. – Но я думала, командующий…

– Командование войсками принял генералТоль, – сухо сказал Добряков. – Кому же еще? Он был начальникомштаба, армия имеет к нему полное доверие. Вполне естественно, что дораспоряжения из столицы о назначении нового командующего граф Толь принялдолжность покойного фельдмаршала Дибича!

– Покойного?! – пролепетала Юлия – иосеклась, прижала ладонь ко рту.

Солнце вдруг ударило ее по глазам, да так, чтоона на миг и ослепла, и оглохла, а испуганный голос Добрякова донесся как быиздалека:

– Ради бога, сударыня, что с вами? Умоляю,придите в себя! Я полагал, вы уж осведомлены… Простите за неделикатность, нодля меня скоропостижная смерть фельдмаршала – огромное горе!