Пелагия и красный петух - Борис Акунин

– Мы не отворачиваемся от человечества! – трясседой бородой раввин. – Но помним, что на нас возложено тяжкое бремя – являтьдругим народам пример верности и чистоты. И ряды наши открыты всякому, ктохочет быть чистым. Пожелаете, и вас примем!

– Неправду говорите! – восторжествовалМитрофаний, и его борода тоже запрыгала. – Вон овцы эти заблудшие,«найденышами» называемые [и показал на троих бродяжек, что сидели поодаль вшутовских одеждах с синей каймой], потянулись к вашей вере, от Христаотреклись. И что же? Пустили вы их к себе, почтенный ребе? Нет, нос воротите!

Раввин задохнулся от негодования.

– Этих... пустить?! Тьфу, тьфу и еще раз тьфуна них и на их лжепророка! Сказано в законе Моисеевом: «Волхвующие да будутпреданы смерти: камнями должно побить их, кровь их на них». Я знаю, это вы,церковники, нам каверзу подстроили, чтобы нашу веру высмеять через вашегоМануйлу, клоуна базарного! Ваша подлая поповская повадка!

Один из учеников обличителя, постаршевозрастом, чем другие, схватил раввина за рукав и испуганно зашептал что-то наидиш. Пелагия расслышала только одно слово – «полиция». Но иудей не устрашился.

– Сам вижу по кресту и шапке, что епископ.Пускай жалуется. Скажите, скажите полиции, что Арон Шефаревич оскорбил в вашемлице христианскую церковь!

Эти слова подействовали на преосвященногонеожиданным образом. Вместо того чтобы еще пуще распалиться, он умолк. Должнобыть, вспомнил, что у него, губернского архиерея, за плечами сила игосударства, и господствующей церкви. Какой же тут диспут?

Да и Пелагию заметил, перед ней тоже совестностало.

– Слишком вы гневливы, ребе, как и вашиудейский Бог, – молвил владыка, помолчав. – Оттого и слышат Его глас стольнемногие. А наш апостол Павел сказал: «Всякое раздражение и ярость да будутудалены от вас».

И, произведя по неприятелю сей последний залп,с достоинством удалился, однако по чрезмерно прямой спине и крепко сцепленнымна пояснице пальцам Пелагии было ясно, что Митрофаний пребывает в нешуточномраздражении – разумеется, не на дерзкого раввина, а на самого себя, чтоввязался в пустую и неподобную перепалку.

Отлично зная, что, когда преосвященный в такомрасположении, лучше держаться от него подальше, монахиня не стала догонятьсвоего духовного отца, предпочла задержаться. Да и надо было успокоить бедныхевреев.

– Вас как зовут? – спросила она у худенькогогорбоносого подростка, испуганно смотревшего вслед епископу.

– Шмулик, – ответил тот, вздрогнув, и с точнотаким же испугом уставился на монахиню. – А что?

Бледненький какой, пожалела мальчика Пелагия.Ему бы получше питаться да побольше на улице играть, а он, наверное, с утра довечера за Талмудом просиживает.

– Вы скажите вашему учителю, что не нужнобояться. Владыка Митрофаний не станет никому жаловаться.

Шмулик дернул себя за пейс, обернутый вокругуха, и торжественно сказал:

– Ребе Шефаревич никого не боится. Он –великий человек. Его призвал в Ерушалаим сам хахам-баши,чтобы помог укрепитьсвятой город от шатания.

Кто такой хахам-баши, Пелагия не знала, нопочтительно покивала.

– Ерушалаим – укрепил! – Шмулик восторженноблеснул глазами. – А? Вот как ценят нашего ребе! Он тверд в вере, как камень.Он знаете кто? Он новый Шамай, вот кто!

Про непримиримого Шамая, основоположникадревнего фарисейства, монахине читать доводилось. Однако из фарисеев ей большепо нраву был другой вероучитель, снисходительный Гиллель. Тот самый, который,будучи спрошенным о сути Божьего Закона, ответил одной фразой: «Не делай другимто, что неприятно тебе самому, – вот и весь закон, а прочее лишь комментарии кнему».

Палубу снова заволокло рваной ватой, и унылыефигуры евреев закачались, побелели, сделались похожи на привидения.

Тем неожиданней было пение, вдруг донесшеесяот центра палубы, откуда-то из-под капитанского мостика. Молодые голоса затянули«Дубинушку», весьма дружно и стройно.

Никак студенты?

Пелагии захотелось послушать. Но пока шласквозь белую кисею, петь кончили. Только разошлись, только вывели с чувством:«Из всех песен одна в память врезалась мне, это песня рабочей артели», а ухнутьне ухнули. Хор распался, песня захлебнулась, единоголосье рассыпалось наразномастный гомон.

Однако монашка с пути все равно не свернула,решила посмотреть, что за молодежь такая.

Нет, то были не студенты. На первый взглядпохожи – и лицами, и одеждой, но по словам, долетевшим до слуха Пелагии, сталоясно, что это переселенцы в еврейскую Палестину.

– Ошибаешься, Магеллан! – воскликнул юношескийголос. – Арийская цивилизация стремится сделать мир прекрасным, а еврейская –нравственным, вот в чем главное различие. Обе задачи важны, но трудносовместимы, поэтому нам и нужно строить свое государство вдали от Европы. Мыбудем учиться у них красоте, они у нас – морали. У нас не будет ниэксплуатации, ни подавления женского пола мужским, ни пошлой буржуазной семьи!Мы станем примером для всего мира!

Ах, как интересно, подумала Пелагия и тихоньковстала в стороне. Должно быть, это и есть сионисты, про которых столько пишут иговорят. Какие симпатичные, какие молоденькие и какие хрупкие, особенно барышни.

Впрочем, молодого человека с шкиперскойбородкой (того самого Магеллана, к которому обращался вития) хрупким назватьбыло трудно. Он и возрастом был старше остальных – пожалуй, лет двадцати пяти.Спокойные голубые глаза взирали на страстного оратора со снисходительнойусмешкой.

– Нам бы в Палестине с голоду не подохнуть, неразнюниться, не пересобачиться между собой, – хладнокровно сказал он. – А проморальные идеалы после подумаем.

Пелагия наклонилась к милой девушке в детскихштанишках (кажется, они назывались на британский манер – «шорты») и шепотомспросила:

– У вас коммуна, да?

Девушка задрала кверху круглое лицо,улыбнулась:

– Ой, монашка! Да, мы члены коммуны«Мегиддо-Хадаш».

– А что это такое? – присела на корточкилюбопытная черница.

– «Новый Мегиддо». «Мегиддо» надревнееврейском значит «Город Счастья». В самом деле был такой город, вИзраэльской долине, его разрушили – не то ассирийцы, не то египтяне, я забыла.А мы отстроим Мегиддо заново, уже и землю у арабов купили.

– Это ваш начальник? – показала Пелагия набородатого парня.