Пелагия и красный петух - Борис Акунин

Это, пожалуй, было верно. Константин Петрович– человек особенный. Для него в Российской империи, как сказал персонаж пьесыОстровского, «невозможного мало». Свидетельство тому было явлено заволжцам ещев самом начале петербургской аудиенции.

На столе его высокопревосходительства зазвонилодин из телефонов – самый красивый: красного дерева, с блестящими трубками.Победин прервался на полуслове, поднес палец к губам, а другой рукой покрутилрычаг и приставил к уху рожок.

Секретарь Усердов, сидевший на краешке стула спортфелем, в котором был заготовлен отчет по епархиальным делам, первымдогадался, кто телефонирует, – вскочил и вытянулся на военный лад.

Во всей России было только одно лицо, радикоторого Константин Петрович стал бы сам себя прерывать. Да и известно было, чтоиз Дворца в кабинет обер-прокурора особый провод протянут.

Голос венценосца посетители, конечно, слышатьне могли, но все равно впечатлены были сильно, а особенно тем, с какойотеческой строгостью выговаривал Победин помазаннику Божию:

– Да, ваше величество, редакция присланного отвас указа не показалась мне удовлетворительной. Я составлю новую. И помилованиегосударственного преступника тоже никак невозможно. Некоторые ваши советчикитак развратились в мыслях, что почитают возможным избавление от смертной казни.Я русский человек, живу среди русских и знаю, что чувствует народ и чеготребует. Да не проникнет в сердце вам голос лести и мечтательности.

Надо было видеть в ту минуту лицо отцаУсердова: на нем был и испуг, и трепет, и сознание сопричастности великомутаинству Высшей Власти.

Секретарь у преосвященного был всем хорош, почасти исполнительности и аккуратности даже безупречен, но не лежала к нему душау Митрофания. Очевидно, именно поэтому архиерей был к отцу Серафиму особенномилостив, преодолевая ласковостью тяжкий грех беспричинного раздражения. Инойраз, бывало, и срывался, как-то даже запустил в Усердова камилавкой, но потомнепременно просил прощения. Незлобивый секретарь пугался, подолгу неосмеливался произнести извиняющих слов, но в конце концов лепетал-таки:«Прощаю, и вы меня простите», после чего мир восстанавливался.

Непоседливая умом Пелагия однажды в связи сличностью отца Серафима высказала Митрофанию крамольную мысль о том, что насвете есть люди живые, настоящие, а есть «подкидыши», которые только стараютсябыть похожими на людей. Вроде как из другого мира они к нам подброшены – или,может, с другой планеты, чтобы вести за нами наблюдение. У одних «подкидышей»притворство получше получается, так что их почти и не отличишь от настоящихлюдей; у других похуже, и их сразу видно. Вот и Усердов из неудачныхэкземпляров. Если ему под кожу заглянуть, там, должно быть, какие-нибудь гайкии шестеренки.

Владыка монашку за эту «теорию» разбранил.Впрочем, завиральные мысли Пелагию посещали нередко, и преосвященный к этомупривык, ругался же больше для порядка.

Про отца Серафима архиерей знал, что тотмечтает о высоком церковном поприще. А что ж? И учен, и благонравен, и собоюпрелесть как хорош. Власы и браду секретарь держал в чистоте и холености,умащивал благовониями. Ногти полировал щеточкой. Рясы и подрясники носилтонкого сукна.

Вроде бы и не было во всем этом ничегопредосудительного, Митрофаний и сам призывал клир блюсти себя в приличнойаккуратности, а все равно раздражался на своего помощника. Особенно в этупоездку, когда небесные сферы метнули в преосвященного огненными молниями. Нипоговорить по душам с духовной дочерью, ни высказать заветное. Сидит этотшестикрылый, усишки маленькой расчесочкой обихаживает. Молчит-молчит, потом нек месту встрянет, весь разговор испортит – вот как сейчас.

На призыв повиниться перед обер-прокуроромПелагия поспешно сказала:

– Я что же, я пожалуйста. Хоть перед святойиконой поклянусь: больше никогда и ни за что ни в какое расследование носа несуну. Будь хоть самая растаинственная тайна. Даже в сторону ту не взгляну.

А Митрофаний только покосился на секретаря,ничего ему не сказал.

– Пойдем-ка, Пелагиюшка, по кораблю пройдемся.Кости размять... Нет-нет, Серафим, ты тут сиди. Приготовь мне бумаги поконсистории. Вернусь – перечту.

И оба с облегчением покинули каюту, оставивУсердова наедине с портфелем.

По нижней палубе гулять не стали, потому чтоиз-за тумана все равно не было никакой возможности разглядеть ни Реки, ни неба(да и самой палубы). Поднялись наверх, где кучками сидели пассажиры самогодешевого разряда.

Оглядев сквозь полупрозрачную мглу все сиеразномастие, Митрофаний вполголоса произнес: «Из скотов чистых, и из скотовнечистых, и из всех пресмыкающихся по земле, всякой плоти по паре...».

Крестьян-паломников благословил и допустил круке. Прочих же, покидавших Россию навсегда и в благословении православногопастыря не нуждавшихся, лишь обвел грустным взглядом.

Негромко сказал спутнице:

– Вот ведь умнейший человек и искреннеотечеству добра желает, а в каком заблуждении души пребывает. Погляди, сколькоот него вреда.

Имени не назвал, но и так было ясно, про когоречь – про Константина Петровича.

– Полюбуйся на плоды его борьбы за добро, –горько продолжил преосвященный, проходя мимо сектантов и иноверцев. – Все, ктонепохож на большинство, кто странен – из державы вон. Можно и насильно негнать, сами уедут, от притеснений и государственного недоброжелательства. Емумнится, что Русь от этого сплоченней, единодушней станет. Может, оно и так, датолько победнеет красками, поскучнеет, поскуднеет. Наш прокуратор уверен, чтоему одному ведомо, как нужно обустраивать и спасать отечество. Такие сейчасвремена настали, что мода на пророков пошла. Вот они и лезут со всех сторон.Иные потешные, вроде нашего соседа Мануйлы. Другие посерьезней, вроде графаТолстого или Карла Маркса. Вот и Константин Петрович себя мессией возомнил.Только не всемирного, а локального масштаба, как в ветхозаветные времена, когдапророка посылали не ко всему человечеству, а только к одному народу...

Невеселые сетования епископа прервалопочтенное семейство, тоже поднявшееся на шлюпочную палубу прогуляться:кряжистый господин, дама с вязанием и двое детей-подростков – миловидныйгимназист и хорошенькая светловолосая барышня.

Гимназист сдернул фуражку и поклонился, просяблагословения.

– Как вас зовут, юноша? – спросил Митрофа-нийславного паренька, осеняя крестным знамением всю семью.

– Антиной, ваше преосвященство.