Пелагия и красный петух - Борис Акунин

Ну и вздохнул, конечно, по собственнойодинокой жизни. Где уж «разинцу» семьей обзаводиться?

А уже следующее окно оказалось то самое,Мануйлино. Опять Колобку повезло.

Тут и на стул лезть не пришлось, занавескибыли сдвинуты неплотно. В зазор Колобок увидал тощего русобородого мужика,лежащего на бархатном диване. Подумал: тоже еще пророк, паству на палубузагнал, а сам в первом классе шикует. И как сладко спит-то, аж слюни изо ртависят.

Что это там под подушкой блестит? Никакшкатулка лаковая.

Ну спи, спи, да только покрепче.

Колобок заерзал от нетерпения, но велел себене мельтешить. Дело наклюнулось нешуточное, тут бы не запороться.

С коридора войти, замок отомкнуть?

Нет, еще увидит кто. Проще отсюда.Туман-заступничек выручит.

Что окно закрыто, это глупости. На то у всякого«разинца» имеется особый инструмент, «цапка». Подцепляешь ею винты, которыераму держат (только сначала не забыть из масленочки покапать, чтоб нескрипнуло), рраз слева, рраз справа, и почти готово. Теперь пощедрей тем жемаслицем сбоку, в пазы. И вира-вира помалу.

Окошко поползло вверх безо всякого шума, какследовало.

Дальше просто. Влезть внутрь, на цыпочках кдивану. Шкатулку из-под подушки потянуть, вместо нее подсунуть полотенцескрученное.

Чтоб спящий ненароком не проснулся, нужнодыхание слушать – оно всегда подскажет. А на лицо смотреть нельзя – инойчеловек это чувствует, когда на него во сне пялятся.

Колобок весь сжался, чтобы лезть в окно, и уждаже голову просунул, но тут вдруг рядом, совсем близко, заскрипела рама, иженский голос громко, запальчиво сказал:

– Ну уж это вы бросьте!

У Колобка все так и упало: беда, запалился!

Выдернул голову обратно, повернулся – отлегло.

Это в соседней каюте окошко открыли. Наверно,дуншо им стало.

Тот же голос сердито продолжил:

– Вот, воздуха свежего глотните, владыко! Богзнает, до чего вы договорились! Хоть грехи-то мои у меня не отбирайте!

Густой бас, тоже сердитый, ответил:

– Мой это грех, мой! Я попустительствовал, ятебе послушания назначал, мне и отвечать! Да не перед прокуратором столичным –перед Господом Богом!

Ай, нехорошо. Разбудят пророка, крикуныпроклятые.

Колобок опустился на четвереньки, переполз коткрытому окну. Осторожно, одним глазком, заглянул.

Сначала показалось, что в каюте двое –седовласый архиерей с узорчатым крестом на груди, и монашка. Потом в углуусмотрел третьего, тоже монаха. Но тот сидел безгласно, себя никак невыказывал.

Из-за чего ор, люди божьи? По-христианскинужно, со смирением. Пассажиров перебудите.

Монашка вроде как услыхала Колобковопожелание. Вздохнула, голову повесила.

– Владыко, клянусь вам: никогда больше несоблазнюсь. И вас искушать не буду. Только не казните себя.

Архиерей пошевелил густыми бровями (одна ужепочти седая, другая по преимуществу еще черная), погладил инокиню по голове.

– Ничего, Пелагиюшка, Бог милостив. Может, иотобьемся. А грех наш вместе отмолим.

Характерная пара. Про себя Колобок им ужепрозвища дал: Лисичка-сестричка (это из-за рыжей прядки, что выбилась из-под апостольника)и Кудеяр-атаман (больно уж неблагостного, воинственного вида был поп). Как изпесни:

Бросил своих он товарищей,

Бросил набеги творить;

Сам Кудеяр в монастырь ушел

Богу и людям служить!

В другое время Колобок с большим интересомпослушал бы про грех, приключившийся между владыкой и монашкой. Но сейчас дотого ли? Помирились, кричать перестали, и слава Те, Господи.

Сызнова перебрался на коленках под пророковоокно.

Взялся руками за раму, приподнялся.

Дрыхнет, родимый. Не проснулся.

В самый последний миг, когда уже и поделатьничего было нельзя, услышал Колобок сзади шорох. Хотел обернуться, да поздно.

Что-то хрустнуло и взорвалось прямо вКолобковой голове, и не было для него больше ни весеннего вечера, ни речноготумана – вообще ничего.

Две крепкие руки взяли обмякшее тело за ноги ипротащили по палубе к борту – быстро, чтоб не натекло крови. Тыльник,подмышечный мешок для добычи, зацепился было за ножку столика. Рывок – веревкалопнула, движение продолжилось.

А потом Колобок пролетел по воздуху, напрощанье послал Божьему свету целый фонтан брызг и соединился с Рекой-матушкой.

Она приняла своего непутевого сына в ласковыеобъятья, немножко покачала, побаюкала, да и уложила поглубже, в дальнюю темнуюспаленку, на мягкую перину из ила.

– А все же удивительно, откуда КонстантинПетрович дознался, – в который уже раз повторил владыка Митрофаний, мелькомоглянувшись на глухой шум за окном – будто на палубу уронили тюк или штукуполотна. – Поистине, высоко сидит, далеко глядит.

– Его высокопревосходительству и по долгуслужбы так полагается, – вставил из угла отец Серафим Усердов.

Разговор об одном и том же длился междупреосвященным, его духовной дочерью Пелагией и епископовым секретарем третийдень. Затеялся еще в Петербурге, после неприятной беседы с обер-прокуроромСвятейшего Синода Константином Петровичем Побединым. И в поезде про этунеприятность было говорено, и в московской гостинице, а теперь и на пароходе,что вез губернского архиерея и его спутников в родной Заволжск.

Контры с обер-прокурором у владыки былидавние, но доселе прямой конфронтации все же не достигали. Константин Петровичсловно приглядывался, примеривался к маститому оппоненту, уважая в нем силу иправду, ибо и сам был муж сильный и тоже при своей правде, однако ж ясно было,что рано или поздно две эти правды схлестнутся, ибо слишком отличны одна отдругой.

От вызова в столицу, пред суровые очиобер-прокурора, Митрофаний ожидал чего угодно, любого притеснения, да только нес того фланга, откуда последовал удар.