Мария Стюарт - Стефан Цвейг

«Madame, я от всего сердца благодарю Создателя за то, что он с помощью Вашихпроисков соблаговолил избавить меня от тягот томительного странствия, какимстала для меня жизнь. А потому я и не молю Вас продлить ее, достаточно явкусила ее горечь. Я только прошу (Вас, а не кого иного, так как знаю, что отВаших министров, людей, занимающих самые высокие посты в Англии, мне нечегождать милости) исполнить следующие мои просьбы: прежде всего я прошу, чтобы этотело, когда враги вдосталь упьются моей невинной кровью, было доставленопреданными слугами куда-нибудь на клочок освященной земли и там погребено –лучше всего во Францию, где покоятся останки возлюбленной моей матери,королевы; там это бедное тело, нигде не знавшее покоя, доколе нерасторжимые узысвязывали его с душой, освободившись, найдет наконец успокоение. Далее, я прошуВаше величество ввиду опасений, какие внушает мне неистовство тех, на чейпроизвол Вы меня отдали, назначить казнь не где-нибудь в укромном месте, но наглазах у моих слуг и других очевидцев, дабы они могли потом свидетельствовать,что я осталась верна истинной церкви, и тем защитить мою кончину, мой последнийвздох от лживых наветов, какие стали бы распространять мои недруги. И наконец,прошу, чтобы слугам, верой и правдой служившим мне среди стольких испытаний иневзгод, было дозволено удалиться куда им вздумается и там беспрепятственносуществовать на те крохи, какими сможет вознаградить их моя бедность.

Заклинаю Вас, Madame, памятью Генриха VII, нашего общего предка, а такжекоролевским титулом, который я сохраню и в смерти, не оставить втуне этисправедливые пожелания и поручиться мне в том Вашим собственноручно написаннымсловом.

Ваша неизменно расположенная к Вам сестра и пленница Мария, королева».

Мы видим: сколь это ни странно и невероятно, в последние дни затянувшейся надесятилетия борьбы роли переменились: с тех пор как Марии Стюарт врученсмертный приговор, в ней чувствуется новая уверенность и сила. Сердце ее не тактрепещет, когда она читает свой смертный приговор, как трепещет рука уЕлизаветы, когда ей предлагают этот приговор подписать. Мария Стюарт не такстрашится умереть, как Елизавета убить ее.

Быть может, она уверена в душе, что у Елизаветы не хватит мужества приказатьпалачу поднять руку на венчанную королеву, а быть может, это спокойствие – лишьмаска; но даже такой пронырливый наблюдатель, как Эмиас Паулет, не улавливает вней ни тени тревоги. Она ни о чем не спрашивает, ни на что не жалуется, непросит у стражей ни малейших поблажек. Не пытается она и вступить в тайныесношения с чужеземными друзьями; ее сопротивление, ее самозащита исамоутверждение кончились; сознательно препоручает она свою волю судьбе,творцу: пусть он решает.

Теперь она занята серьезными приготовлениями. Она составляет духовную и всесвое земное состояние заранее раздает слугам; пишет королям и князьям мира, ноуже не с тем, чтобы, подвигнуть их на посылку армий и снаряжение войн, а дабыуверить, что она готова неколебимо принять смерть, умереть в католической вереза католическую веру. Наконец-то на это беспокойное сердце сошел великий покой:страх и надежда, эти, по словам Гете, «злейшие враги рода человеческого», ужене властны над окрепшей душой. Так же как ее сестра по несчастьюМария-Антуанетта, лишь перед лицом смерти осознает она свою истинную задачу.Понимание своей ответственности перед историей блистательно перевешивает в нейобычную беспечность; не мысль о помиловании поддерживает ее, а некое окрыляющеестремление, надежда, что последняя минута станет ее торжеством. Она знает, чтотолько драматизм геройской кончины может искупить в глазах мира ее трагическуювину и что в этой жизни у нее осталась одна только возможная победа – достойнаясмерть.

И как антитеза уверенному, возвышенному спокойствию осужденной узницы замкаФотерингей – неуверенность, бешеная нервозность и гневная растерянностьЕлизаветы в Лондоне. Мария Стюарт уже решилась, а Елизавета только берется зарешение. Никогда еще соперница не причиняла ей таких страданий, как теперь,когда она всецело у нее в руках. В эти недели Елизавета теряет сон, целымиднями хранит она угрюмое молчание; чувствуется, что ее гвоздит неотступная,ненавистная мысль: подписать ли смертный приговор, приказать ли, чтобы егопривели в исполнение? Она бьется над этим вопросом, как Сизиф[74]над своим камнем, а он снова всей тяжестью скатывается ейна грудь. Напрасно уговаривают ее министры – голос совести сильнее. Онаотвергает все их предложения и требует новых. Сесил находит, что она«изменчива, как погода»: то хочет казни, то помилования, постоянно добиваетсяот своих советников «какого-нибудь другого выхода», хоть и знает, что другогонет и быть не может. Ах, если бы все было совершено помимо нее, само собой, безее ведома, без ясно отданного приказа – не ею, а для нее! Все неудержимеегнетет ее страх перед ответственностью, неустанно взвешивает она плюсы и минусыстоль неслыханного деяния и, к огорчению своих министров, откладывает решениесо дня на день, прячась за двусмысленными, злобными, раздраженными и неяснымиотговорками, отодвигая его куда-то в неопределенность. «With weariness to talk,her Majesty left off all till a time I know not when»[*], – жалуется Сесил, чей холодный, расчетливый ум не в силахпонять эту потрясенную душу. Ибо хоть Елизавета и приставила к Марии Стюартжестокого тюремщика, сама она день и ночь во власти еще более неподкупного ижестокого стража – своей совести.

Три месяца, четыре месяца, пять месяцев, чуть ли не полгода тянетсянегласный спор Елизаветы с Елизаветой о том, чего слушаться – голоса разума илиголоса человечности. При таком перенапряжении нервов естественно, что разрядкаприходит внезапно, с неожиданностью взрыва.

В среду 1 февраля 1587 года второго государственного секретаря Девисона(Уолсингем то ли заболел, то ли сказался больным) отыскивает в Гринвичскомпарке адмирал Хоуард и приказывает ему не медля идти к королеве, отнести ей наподпись смертный приговор Марии Стюарт. Девисон достает собственноручнозаготовленную Сесилом бумагу и вместе с другими бумагами несет на подписькоролеве. Но странно, великой актрисе Елизавете, видимо, уже опять не к спеху.Она притворяется безразличной, она болтает с Девисоном о посторонних предметах,она выглядывает в окно, Любуясь ослепительным зимним пейзажем. И только потом,будто невзначай, спрашивает Девисона – неужто она уже не помнит, для чеговелела ему явиться? – с чем он, собственно, к ней пришел. Девисон говорит, чтопринес на подпись бумаги, между прочим и ту, про которую ему особо наказываллорд Хоуард. Елизавета берет бумаги, но, боже упаси, в них не заглядывает.Быстро подписывает она одну за другой – разумеется, и приговор Марии Стюарт.Должно быть, она намеревалась сделать вид, будто среди прочих бумаг невзначайподмахнула и ту, смертоносную. Но тут настроение у этой непостоянной, какпогода, женщины меняется, и уже в следующую минуту видно, что все предыдущеебыло чистейшим кривлянием, игрой: без всяких околичностей признается онаДевисону, что лишь для того так долго оттягивала решение, чтобы все видели, скаким трудом оно ей дается. Ну, а теперь пусть снесет подписанный приговорканцлеру и там скрепит большой государственной печатью – но только ни с кем нислова лишнего, – после чего пусть вручит приказ лицу, назначенному для егоисполнения. Поручение настолько ясное, что у Девисона нет ни малейшегооснования усомниться в твердых намерениях его королевы. Видно, что Елизаветауже свыклась с неприятной мыслью, так обстоятельно и хладнокровно входит она вовсе детали. Казнь лучше назначить в большом зале Фотерингейского замка. Нипарадный двор, ни внутренний дворик для этого не подойдут. Она снова и снованапоминает Девисону, что приказ надо держать в секрете. Когда после долгихколебаний человек наконец принимает решение, у него становится легче на душе.Так и у Елизаветы обретенная уверенность заметно поднимает настроение. Она явноповеселела и даже изволит шутить, говоря, что боится, как бы эта грустная вестьне прикончила беднягу Уолсингема.