Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

Сандос без особого пыла, но тем не менее послушно проговорил: – Во время погромов, чтобы легитимизировать зачатых казаками детей.

– Да, чтобы никого из детей не клеймили, называя полуевреями или вообще отказывая в еврействе. И раввинам удобно, я бы сказал. – Все детство Шону досаждали вопросом «А ты-то сам кто?». И, что бы он ни отвечал, хохотали.

– Итак. Чтобы легитимизировать рожденных от насилия детей в пору, когда насиловали всех направо и налево, раввины отказались от двух с половиной тысячелетней традиции. Поделили девиц на плохих и хороших. На девственниц и шлюх. Вне зависимости от возраста. На верующих, безразличных и отступниц. И готово. – Он не отводил от Сандоса ровный взгляд своих голубых глаз. – И ни одна из них не получила извинения не только от Бога, но и от того сукина сына, который ее натянул.

Сандос даже не моргнул:

– Намек понял. Я – не первый и не единственный, с кем обошлись подобным образом.

– И что? – потребовал ответа Шон. – Это знание вам помогает?

– Ни на йоту, – ответил Сандос собственным голосом Шона. Но вроде бы раздраженным. Возможно, что мимикрируя.

– И не должно помогать, – отрезал Шон. – Страдание может быть банальным и предсказуемым, но от этого оно не делается менее болезненным. Достойно презрения утешать себя тем, что другие тоже перестрадали подобным образом. – Теперь он внимательно следил за Сандосом. – Мне говорили, что вы вините Бога в том, что произошло с вами на Ракхате. Почему вы не вините Сатану? Или вы не верите в существование дьявола, Сандос?

– При чем здесь дьявол? – непринужденно ответил Сандос. – Сатана губит людей тем, что искушает их, заставляя принять более легкую или приятную дорогу.

С кружкой и тарелкой в руках он уже направлялся на кухню.

– Слова, достойные доброго иезуита! – воскликнул ему в спину Шон. – И в том, что случилось с вами, не было ничего легкого и приятного.

Сандос возвратился уже с пустыми руками.

– Нет. Ничего, – произнес он голосом мягким, но с глазами жесткими. – «Как рыбы попадаются в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так и сыны человеческие уловляются… это я видел под солнцем, и это показалось мне великим злом».

– Екклезиаст. Omnia vanίтаs. Все суета и погоня за ветром, злой процветает, а праведный в нищете, и это все, что вы узнали за четверть века, проведенную в Обществе Иисуса?

– Отвалите, Шон, – проговорил Сандос, шагнув к двери, за которой начинались каюты.

Тот внезапно вскочил с кресла и преградил Эмилио путь из комнаты.

– А бежать некуда, Сандос. И спрятаться негде, – проговорил Шон, не дрогнув под убийственным взором, которым был награжден за свои труды.

– Вы были священником не одно десятилетие, – спокойно, но настойчиво проговорил Шон, – и хорошим священником, кстати. Подумайте как священник, Сандос. Подумайте как иезуит! Скажите, что прибавил Иисус к канону? Если евреи чего-то заслуживали, так это лучшего ответа на страдания, чем то дерьмо, в котором выкупали Иова. Если боль, несправедливость, незаслуженная нищета предоставляются в одном флаконе и Бог знает это, тогда жизнь Христа есть собственный ответ Бога Екклезиасту! Искупи свое страдание. Прими его. Сделай его имеющим смысл.

Другой реакции, кроме каменного взора, не было, но было заметно, что Эмилио дрожит.

– Вижу, вы уже чувствуете это. Карло отключил подачу аэрозоля вашего препарата к вам в каюту, пока вы спали, – проинформировал его Шон. – И теперь для вас нет иного пути пережить ближайшие сорок восемь часов, кроме того как реально прожить их. Вы видели, как тысячами убивают младенцев, словно ягнят. Вы видели окровавленные трупы всех любимых вами людей. Вас месяцами насиловала банда поэтов, и когда вас спасли, все решили, что вы торговали собой. Так что вот: мертвые мертвы. Разнасиловать вас в обратную сторону никто не сумеет. И вам не суждено дожить до конца свою жизнь в обществе ласковой Джины и ее милой дочурки. И вы знаете это.

Сандос зажмурил глаза, но голос Шона не умолкал, подчеркивая жесткое «р» со всей плоской и невыразительной поэтикой белфастского акцента.

– Или вы предпочитаете жизнь бедных и мелочных душонок, которая, прямо как разбавленное водой молоко, такая приятная, вежливая и обходительная, – и даже смерть к ним приходит тихо во сне в преклонном возрасте. Но это вода с молоком, Сандос. Они живут половиной себя и никогда не познают ту силу, которой могли бы обладать. Покажите Богу, из чего вы сделаны. Соберитесь с духом, поцелуйте свой крест. Примите его. Так, чтобы все это обрело смысл. Несите его.

Только в этот момент Шон заметил, что Дэниэл Железный Конь молча стоит за переборкой у самого входа в кают-компанию. Теперь Дэнни шагнул вперед и остановился, уже не скрываясь. На какой-то момент Шон нахмурился, не зная намерений Дэнни, но тут же все понял.

– Вы можете несколько облегчить себе следующие два дня, Сандос. Вы можете позволить этому человеку стать свидетелем вашей муки. Вы разрешите это?

Сандос не посмотрел на них обоих и промолчал. Но он не сказал нет, и потому Шон ушел, а Дэнни остался.

Поначалу Сандос казался несколько заторможенным, но ломка началась уже скоро. Внутреннее напряжение не давало ему покоя, ходьба могла помочь ему как-то улучшить свое состояние, и Дэнни последовал за ним в ледяное безмолвие ангара посадочных катеров, имевшего длину почти в тридцать метров, предоставлявшего ему место для ходьбы и нужное уединение.

Сначала Сандос молчал, но Дэнни понимал, что туча гнева уже на подходе, и пытался приготовиться к буре. Он полагал, что Сандос не сможет сказать ему ничего такого, что Дэнни не говорил себе сам, но оказалось, что ошибался. Когда Сандос наконец заговорил, брутальная насмешка скоро переросла в чистейшую моральную ярость, форму которой придавали десятилетия, отданные иезуитской учености. В то первое утро Дэниэл Железный Конь обнаружил, что слезы холодом прикасаются к коже, разгоряченной позором.

Затем молчание установилось снова.

Дэнни в тот первый день отлучился от него всего дважды, сбегав в гальюн. Сандос все ходил и ходил и вскоре стащил с себя насквозь пропотевшую рубашку – в ледяной-то атмосфере ангара. Чуть погодя он снял с рук и ортезы, после чего сел как можно дальше от Дэнни, возле внешней двери отсека, спиной к покрытой пластиком каменной стенке, уронив голову на колени, обхваченные руками… только почти мертвые пальцы дергались иногда.

Вопреки собственному желанию и намерениям Дэнни уснул по прошествии нескольких часов. И, проснувшись, он увидел, что Сандос стоит у двери отсека, вглядываясь во внешнюю пустоту за смотровым окошком. Дэнни снова заснул, но уже ночью услышал