Нежность - Элисон Маклауд

не доведется взглянуть на его тело в последний раз – она не увидит ни шелковистых волос, ни мозолистых ладоней, ни гладких боков, ни рук, ни культи ноги, чтобы обмывать и касаться в ходе чудовищной инвентаризации любви. Ни груди, чтобы положить на нее щеку, ни остановившегося сердца, чтобы колотить по нему кулаками. Проснись, проснись же!

Пройдет много месяцев, прежде чем она вообще вспомнит о том рассказе. «Англия, моя Англия» уже не будет иметь никакого значения, принимая во внимание все, что случилось потом. Тогда какая разница, спросит себя Мэделайн, прочитаю я его или нет? Однако она сдержит обещание, данное матери. Не прочтет этот отвратительный рассказ.

Точнее, не прочтет сразу. Пятнадцать лет спустя после смерти мужа Мэделайн наткнется на «Англию, мою Англию» – вторую, переработанную Лоуренсом версию рассказа – в томике с книжной полки друзей в Италии.

Ее мать давно мертва.

Ее муж давно мертв.

Самой Мэделайн уже под пятьдесят. Она уступает любопытству и открывает сборник. Ее три дочери выросли, вышли замуж и живут своей жизнью.

Она недавно узнала о смерти Лоуренса. Он умер во Франции весной, всего два месяца назад. Ей было жаль услышать об этом, несмотря на его предательство и смертельную ссору с ее семьей. Он и она так легко понравились друг другу.

Она знает истинные пропорции жизни. Она знает также, что истины любви и жизни не так легко переписать, как бы талантлив ни был автор.

Она открывает сборник на первой странице рассказа и видит название «Крокхэм-коттедж».

Она улыбается. Как забавно.

Только это совсем не забавно. Это они сами. Собственной персоной. Как в жизни.

Деревянный дом с покатой крышей-капюшоном был стар и заброшен. Он был частицей стародавней Англии. Англии деревушек и йоменов. Затерянный в одиночестве на краю пустоши в конце широкого заглохшего проселка, опутанного шиповником под тенью дубов, он никогда не сталкивался с сегодняшним миром. Пока не пришел Эгберт с молодой женой. Пришел, чтобы наполнить его цветами192.

Ее как громом поразило: милыми деталями, яркой ясностью стиля. Она читает, и рассказ оживает. Даже в далекой Италии у нее перед глазами встают зеленые бока холмов Даунса, качание сосен, задумчивость дубов, клочковатая заросшая общинная земля. Мэделайн видит розовые мальвы и бело-фиолетовые колумбины – муж уговорил упрямую здешнюю землю родить их.

Уинифред! Как он желал ее! Молодая, красивая, полная жизни, словно пламя под солнцем… Волосы у нее были ореховые, кудрявые, все в тугих завитках. У нее и глаза были ореховые, ясные, словно у птицы малиновки193.

Образ этой женщины – не ее портрет, Мэделайн себя не обманывает. Она никогда не была похожа напламя под солнцем: она смуглая, маленькая, темноволосая, и никаких манящих завитков. Но внешность персонажа – не важно, у кого позаимствованная, – случайна; вот ее молодой муж, так живо обрисованный, снова живой, похожий на английского лучника, высокий, стройный, быстрый, с упругими длинными ногами и благородной осанкой194.

Она переворачивает страницу.

А он был белокож, волосы у него были тонкие, шелковистые, светлые, хотя с годами потемнели, а нос с горбинкой, как у всех в его старинном сельском роду. Они были красивой парой…

Он не блистал познаниями или способностями, пускай хотя бы к «сочинительству», – нет. Но в музыке его голоса, в движениях гибкого тела, в упругости мускулов и блеске волос, в чистой, с горбинкой, линии носа и живости синих глаз было не меньше поэзии, чем в стихах. Уинифред любила его, любила этого южанина как некое высшее создание. Высшее, заметьте. Что не значит более глубокое. Ну а он – он любил ее страстно, всем своим существом. Она была для него как бы теплой плотью самой жизни195.

Она никогда не узнает всего значения этого рассказа, да ей и не нужно знать. Ее не интересует, какие цели ставил перед собой автор в смысле морали и назидательности, какие художественные задачи решал. Она понимает, что финал рассказа ужасен и печален. Но ей не нужна защита от выдумок и искажений истины. Наоборот, она даже благодарна Лоуренсу. Он на миг вернул ей мужа – чего так и не удосужилась сделать армия.

После смерти мужа она больше никогда не знала чувства дома, глубокой интимности, тела рядом с телом, давно знакомого рядом с давно знакомым. Может быть, и никогда не узнает. Возможно, Лоуренс что-то похитил у них. Возможно, пресловутый рассказ – невыразимое преступление, но автор дал ей еще немного побыть с мужем – сейчас, пока она перелистывает страницы.

Она горда тем, что именно их любовь, а не чья-нибудь другая вдохновила создание этих слов, а такую любовь нельзя исказить в корыстных целях. Эта любовь не может быть ничем иным – только собой. Она неподвластна ни анализу, ни вымыслу.

Мэделайн пробегает глазами страницу и ощущает не воспоминание, но прикосновение. С расстояния половины континента и пятнадцати лет она снова видит, как движутся руки и ноги мужа, и чувствует на себе его теплый взгляд. Она снова знает шелковистые волосы, сильную линию носа, жилу, выступающую посреди молочно-белого лба, и солоновато-сладкий запах шеи. Она знает ноги, сильные, как поршни, и вес длинного тела, которое придавливает ее всей тяжестью, пока она не взорвется.

Люди так плохо понимают любовь.

«Пусть их, – бывало, мягко говорил он ей или кому-нибудь из дочек. – Живи и давай жить другим».

Они были знаемы и любимы.

Это редко бывает, и этого довольно.

vi

«Я очень расстроен известием о Перси Лукасе. Я не знал, что он мертв». Хотя это будущие слова самого Лоуренса, сейчас он не слишком мрачен. На сегодня, на день отъезда из Грейтэма, до смерти младшего лейтенанта Персиваля Лукаса остается еще почти год и о странной пророческой силе «Англии, моей Англии» не знает никто, даже ее автор.

Прежде чем в последний раз закрыть дверь хлева, Лоуренс рассылает друзьям торопливые записки с новым хэмпстедским адресом, заявляя, что больше никогда не вернется в Грейтэм. И никогда больше не увидит Мейнеллов, ни единого!

Как часто с ним бывает, он уступает древнему суеверию: нужно оставить приношение в каждом месте, где тебе был дарован приют. Изгнанник лезет в чемодан и достает камень-глаз, найденный на брайтонском пляже в мае. Тогда они с сыном Синтии, стоя у полосы прилива, закрыли по одному глазу и поднесли ко второму камешки с отполированной морем дырой, вглядываясь в иные измерения и миры.

– Что ты видишь? – спросил он тогда у