Серая мать - Анна Константиновна Одинцова

тронет» – так он сказал.

«Она?»

– Ты можешь говорить?

Кровать (да, это точно была кровать) слегка примялась под весом тела, присевшего на ее край. Во рту пересохло – то ли от близости человека, вымазанного в Толенькиной крови, то ли из-за того, что приходилось дышать ртом. Олеся сглотнула и втянула губы, проведя по ним кончиком языка. Верхнюю губу мучительно защипало.

– Пить хочешь? Тут есть немного воды.

Какое-то движение рядом, звук отвинчиваемой пробки. Рта Олеси вдруг что-то коснулось. Она отпрянула в сторону, но, уловив на губах пару прохладных капель, не сдержалась и приоткрыла рот. Когда горлышко пластиковой бутылки снова оказалось у ее рта, она стала жадно пить.

– Завтра наберу свежей, – приговаривал рядом Семен, пока она шумно глотала воду, изредка прерываясь, чтобы сделать вдох, – и поищу грибов. И… может, еще чего-нибудь.

Когда бутылка опустела, Олеся в очередной раз постаралась сморгнуть застилавшую глаза серость. Ничего не выходило. Развернув ладони тыльной стороной к себе, она пыталась потереть глаза, но почему-то никак не могла: руки бестолково тыкались по краю щек, по лбу, задевали обожженную (обожженную?) кожу, а потом натыкались на что-то… что-то…

– Не надо, не трогай, – чужие пальцы сжали запястья, отстраняя Олесины руки от лица. – Не трогай…

Одновременно с этим мир вспыхнул.

Серость исчезла, и Олеся увидела копию своей спальни в умирающем под потолком неэлектрическом свете. Она сидела вполоборота на краю кровати, а ее темно-красные руки держали за запястья женщину, сжавшуюся на смятой подушке в изголовье. У той были окровавленные ноги в клочьями оборванных джинсах, грязная куртка, взлохмаченные седые космы. Но хуже всего – лицо. На верхней губе и дальше по кругу – на щеках, скулах, висках, на лбу – кант из багровой, местами пузырящейся кожи. Ближе к центру кожу уже не различить: она сплавилась в аморфную массу, где едва угадывались углубления ноздрей и глазниц.

«Глаза. Ее глаза… Это же…»

Задохнувшись от ужаса, Олеся вырвалась из красных рук, и картинка схлопнулась, сменившись прежним серым маревом.

Красные руки. Не ее. Семена.

А лицо…

«Это мои глаза».

«Это мое лицо».

– Олесь, не надо… Успокойся… Олеся…

Руки, покрытые засохшей кровью, обхватывали ее, пытались удержать, но Олеся раз за разом отталкивала их.

– Мое лицо… Мое лицо… – Ее обожженные ладони слепо шарили по лицу, словно проваливаясь в колодец в его центре – там, где не осталось ни живых тканей, ни нервных окончаний, способных ощущать прикосновение и боль. – Мое лицо…

– Не надо! – Семен пустил в ход всю свою силу и прижал обмякшие Олесины руки к ее бокам. – Занесешь инфекцию. У тебя… большая рана. Ожог.

«Я знаю».

Голова Олеси безвольно опустилась к груди. Ворот куртки коснулся подбородка. Нижнюю губу защипало. Верхнюю обожгла усилившаяся боль. Выше – ничего. Пустой колодец. Отныне и навсегда.

В середине живота что-то мелко задрожало и, вздрагивая все сильнее, поползло вверх, через грудь и выше, к горлу, пока не вырвалось наружу прерывистым сухим рыданием.

«Навсегда?»

Тело Олеси продолжало вздрагивать, но уголки искривленного рта поползли вверх. Олеся вдруг засмеялась, продолжая сотрясаться, как будто все еще рыдала. Руки Семена сползли с ее плеч, но она не обратила внимания: хохот, давящий на горло еще сильнее, чем слезы (которых у нее никогда больше не будет), рвался наружу, затмевая боль и заставляя драть связки почти что до крика.

«Не будет никакого навсегда. Не будет больше вообще ничего!»

Издавая звуки, больше похожие на крик гиен, чем на смех, Олеся запрокинула голову. Жидкая слизь, скопившаяся в остатках носа, стекла в глотку, и гиений хохот захлебнулся кашлем.

– Думаешь, ты убил его? – сипло выдохнула Олеся, поборов кашель. – Ты убил всех: всех людей, всю Землю… – В горле снова заклокотал икающий гиений смешок.

– Ты не понимаешь, – заговорил рядом Семен. – Серая Мать помогает нам измениться! Она…

Олеся чувствовала, как какой-то невидимый радар внутри поворачивается на голос Семена, и растворялась в этом галлюцинаторном движении без остатка. Она была мертва, она вернулась к жизни, она пыталась что-то сделать, и вот она снова… Да, мертва. Плюс-минус. Так какая разница, что будет теперь? Чернота чужого разума? Она побывала в разуме Серой Матери. Она потеряла всех, кто был с ней. Она ослепла. Разве осталось еще что-то, чего стоило бояться?

Движение происходило только внутри головы. Внутри колодца. Выжженное кислотным плевком лицо по-прежнему оставалось мертвой черной дырой, но помехи на сером экране вдруг начали сглаживаться, уступая место…

Нет, это не было настоящим зрением. Она видела линии, контуры. Серое на сером. Олеся начинала ощущать пространство, как ощущала его ночью в пустоши. А еще – свет. Желтоватое сияние, наполняющее живой объект напротив. И сверху, как будто головной убор (берет; пухлый засаленный берет с козырьком) – нечто фиолетовое. Паутинки, нити. Целый клубок.

«Она оставила часть себя у него в голове».

Семен продолжал говорить, но Олеся не слушала. Она уже знала, что может увидеть все и сразу.

Наклонившись вперед, Олеся отыскала среди мешанины серых текстур руку Семена и обхватила ее, игнорируя боль в обожженной ладони.

А через пару мгновений отпустила. Все лежало на поверхности.

Семен, не понявший произошедшего, хотел удержать ее руку, но она отстранилась, качая изуродованной головой.

– Она у тебя в мозгу, – гнусаво проговорила Олеся. Из носа снова подтекало.

– Ты не понимаешь…

– Я все понимаю. Я вижу все, – Олеся опять наклонилась к нему, приблизила расплавленный колодец к осунувшемуся лицу Семена почти вплотную, заставляя его отпрянуть. – Ты убил всех. Каждого человека на Земле. У этой твари есть ребенок, и она собирается поселить его в нашем мире. Тем же путем, каким прошла к нам сама. Путь начинается прямо здесь, за этой стеной, – Олеся вытянула руку, не зная, проследит ли Семен за ее жестом. – Она уничтожила, стерла в пыль целый мир, вот этот мир, а ее ребенок сделает то же самое с нашим.

– Ты не в себе, – упирался Семен. – Т-ты… Это психическое, понимаешь? Серая Мать…

Рот снова пересох. Язык дохлой рыбиной приставал к зубам. В глубине над верхним нёбом что-то давило и зудело. Голова становилась тяжелой, и только боль в не полностью сожженных участках лица не давала Олесе отключиться.

И все же продолжать говорить было слишком трудно. И, наверное, бессмысленно.

«Смогу ли я…»

Опережая собственные мысли, Олеся снова перебила Семена, только на этот раз иначе.

«Серая Мать заставила тебя убить единственного человека, который мог помочь мне помешать ей. А я теперь… Посмотри на меня».

Семен дернулся было, но Олеся больше не отпускала его руку. Она знала: