Серая мать - Анна Константиновна Одинцова

стеной. Порченая добыча не значила ничего. Но второй был ей нужен.

Если бы не он, все решила бы Колыбель – вот она, слева, готова покинуть свое укрытие. Слишком большая. Слишком жадная, чтобы схватить одного и не тронуть другого.

Серая Мать надавила сильнее, чувствуя, как сминается сопротивление Семена, но нечто внешнее внезапно обрубило связь. Нечто, чего попросту не могло здесь быть, потому что Дитя был еще слишком слаб, чтобы…

Обернувшись, Серая Мать наконец увидела, что Дитя уже не ест. Морда с окровавленной пастью, не смыкающейся до конца из-за усыпавших ее зубов, смотрела в сторону людей. Глухой рык, вырываясь наружу, пузырился розовой пеной. Достаточно было его подтолкнуть…

Серая Мать сосредоточила внимание на Дитя, и он скакнул вперед.

Еще прежде, чем она успела отдать приказ.

Ощетинившиеся костяными зубцами лапы несли его совсем в другом направлении.

5

Первой на лестнице появилась серая фигура. Жилистая и высокая, она доставала бы макушкой до потолка, если бы ее спина с выступающими гребнями позвонков не была сгорблена. Вперившись в Олесю белесыми шарами мертвых рыбьих глаз, Серая Мать остановилась рядом с телом Толеньки, прямо в подсыхающей луже крови.

Олеся смотрела на нее глазами Семена, но все равно различала прозрачное фиолетовое марево, дрожащее вокруг. Единственная блеклая нить тянулась назад, к…

К красному.

Он в самом деле был красным, этот новорожденный монстр, следующий по пятам за Серой Матерью. Красный, как хлещущая из разорванной артерии человеческая кровь. Красный, как мышцы под содранной кожей. У него и не было кожи – одна только плоть, бугрящаяся отдельными влажными тяжами, не прикрывающая до конца крупных костей и суставов, вывернутых и изломанных, как неправильно собранный конструктор. По сторонам от кривых челюстей, утыканных в несколько рядов зубами – человеческими резцами и клыками – вздрагивали мелкие мышцы. Внимание монстра приковал труп на ступенях. Кровь. Смерть. Пища.

И все же мелкие глазки, утопающие в темных ямах черепа, не принадлежали животному. Как и алое сияние вокруг истекающего сукровицей тела.

Это было Дитя Серой Матери. Урод, выращенный из человеческой плоти и крови, но с психической силой, как у родительницы.

Вот она, смерть. От его зубов. От его когтей. Лишь бы только он не успел пройти сквозь стену сам, без Серой Матери…

«Мы не позволим им пройти».

«Пока живы – не позволим».

«Ты слышишь, Семен?»

Нет.

Он больше не слышал.

Нить, соединяющая Серую Мать и Дитя, растаяла, а затем возникла вновь. Только теперь она тянулась к Олесе, ползла в воздухе призрачным щупальцем с острым жалом. Немигающие рыбьи глаза пожирали ее взглядом, пока Серая Мать делала шаг навстречу.

«Нет».

Короткое непроизнесенное слово повисло в воздухе между ними, оттолкнув ползучее жало. Олеся как будто знала, что так оно и будет. Места для страха и удивления больше не было. В конце осталось лишь одно намерение, выкристаллизованное до прозрачной ясности.

«Я не позволю тебе пройти».

«Любые глаза можно выдавить».

«Любую плоть – разорвать зубами».

«Любую кость – сломать».

«Если очень сильно хотеть этого».

«А я никогда и ничего не хотела так сильно, как уничтожить тебя».

«Поэтому просто подойди. Давай. Подойди ко мне».

Серая Мать больше не двигалась. Застыла у самого края лестницы, похожая на тощего четырехлапого паука, и не сделала ни шагу.

«Я не позволю тебе пройти. Ни сейчас, ни потом».

Только… как быть с уродом?

И с ней.

Даже боковым зрением Семен не видел, как открылась дверь тамбура справа, но Олесе не было нужно его зрение, чтобы ощутить присутствие Ангелины, вязкое, как жара перед грозой.

Гигантская амеба, сжегшая кислотой ее лицо, вновь выползала из тамбура. Она тоже играла какую-то роль, стремилась к какой-то цели… К Серой Матери, к Дитя… К стене…

Невидимое простым глазом жало метнулось в сторону, к Семену, и Олеся не могла ничего с этим поделать. А если и могла… Ей очень нужно было время. Нужно было придумать что-то. Как можно скорее. Прямо сейчас!

Семен пластиковой куклой застыл рядом. Олеся по-прежнему не отпускала его руку, была с ним (и, кажется, была вообще повсюду – мозг буквально разрывался от поступающих со всех сторон ощущений), но больше не была им, не слышала того, что слышит и думает он. И все же, что бы ни предлагала ему Серая Мать, фиолетовый щуп никак не мог погрузиться достаточно глубоко.

Может, она все-таки успеет помочь ему. Но сначала…

Несоразмерный с конечностью коготь давно разорвал ветхую одежду Толеньки, отвратительная зубастая морда двигала челюстями. Урод Серой Матери был голоден. А еще он специально терзал труп, потому что желал не одной только плоти. Он хотел отыскать хотя бы крохотную непогасшую искорку жизни среди мертвых тканей, чтобы…

Чтобы причинить боль.

Чтобы получить ту же самую пищу, которой питалась его Мать: чужое страдание.

«Почему он не нападает на нас?»

Снова нырнув сквозь черную дыру, Олеся скользила в волнах алого света, стараясь быть тоньше волоса. Слишком тонкой, чтобы ее можно было заметить. Как тогда, в Колыбели.

«Мы – ее добыча. Не его».

«Он… боится ее?».

«Он еще не знает своей силы».

«И я хочу, чтобы никогда не узнал».

«Пожалуйста».

С Ангелиной все было иначе. Урод был голоден, а она… счастлива? Исследуя ее уплощенный, деградировавший разум, Олеся не ощущала ни острого голода, ни злобы. Только радость служения. Только стремление к цели.

«Колыбель?»

«Что это?»

Новая Колыбель. Она должна была стать Колыбелью для красного урода. То немногое, что осталось от Ангелины, действительно желало этого.

«А что-то осталось?»

Олеся погружалась все глубже и глубже, разматывая спрессованную спираль существовавшей некогда личности.

Всегда есть что-то, что оставляет следы. Запрятанный глубоко под землей подвал, в который возвращаешься снова и снова. У человека, согласившегося стать монстром, такой подвал точно есть.

6

Мертвая плоть. Плохая пища.

м а м а

Мать не слышит. Занята своей добычей. Не станет делиться.

еда здесь

Кто-то мягко направляет в другую сторону, куда он до этого не смотрел.

м а м а

Нет, не она. Кто-то другой.

чувствуешь?

Да, он чувствовал.

Страх. Стыд. Пахло страданием.

7

«Куда спешишь, куколка? Погоди…»

Душная горечь сигарет и перегара. Грубая мужская лапа, мнущая девичью плоть. Горячее дыхание над левым ухом: «Не ломайся, сладкая… Зайдем ко мне на минутку…»

А справа – визгливый женский голос, презренная, несмываемая печать: «А нечего вести себя, как потаскуха! Ляжки выставила и пошла! Еще бы покороче юбку надела!..»

Вот что таилось в подвале у Ангелины. Просачивалось из-за неплотно