Серая мать - Анна Константиновна Одинцова

Олеся не может быть права! Не может… Зачем мешать Серой Матери, ведь Она… Она…

Она не отзывалась.

Она говорила с ним все время, пока Семен шел из Колыбели через Пустошь, а теперь молчала. И он не ощущал ее незримого присутствия за самым краешком сознания. Совсем. Как будто кроме него самого там никого и не было. Никогда.

А разве должен кто-то еще находиться в его разуме? Разве это нормально – слышать у себя в голове чужой голос?

Замерев, Семен уставился в темноту. Она больше не была абсолютной: он различал более темные контуры домов и более светлую площадку двора.

Голос в голове – это то, о чем с самого начала говорила Олеся. Голос, который заставляет… нет, убеждает делать что-то, о чем ты до этого даже не думал.

«Ты убьешь и меня, если она попросит. И кого угодно».

Семен мог различить собственные руки, вытянутые вперед, в редеющий мрак. Они казались пятнистыми из-за Толенькиной крови. Красной крови, а не сизой, как у выродков, которые здесь обитают.

Он только что убил человека.

«Ты убил всех».

Семена будто рвало на куски. С такими вещами дальше не живут. Может быть, кто-то другой – да, но не он. У его говенной наркоманской жизни и не могло быть другого конца. Жаль только, что не раньше.

Оттолкнувшись ладонями от стены, Семен протащил свое тощее тело через окно до пояса. Теперь только подтянуть ноги, и…

Внизу он скорее угадал, чем увидел два темных силуэта, пересекающих более светлое пятно двора: один побольше, другой поменьше. Кажется, большая фигура смотрела вверх.

Стой.

Руки Семена намертво вцепились в раму.

Ты ошибся. Она обманула тебя. Она ведь заодно с Толенькой, помнишь?

Да…

Да, он что-то такое припоминал…

Он вспомнил.

3

«Как много времени нужно на то, чтобы уничтожить целый мир?..»

«Мама… Папа… Они успеют дожить до старости, не столкнувшись с… с этим?..»

«Хорошо, что дедушка… наверное, хорошо, что его уже нет…»

«Интересно, от чего умрет Вася?..»

Мысли Олеси продолжали течь, сменяя друг друга, как облака в изменчивом небе.

«Мои последние мысли…»

Иногда в мозг вдруг просачивались какие-то мелкие воспоминания. Узор на скатерти в кухне у родителей. Свет старой настольной лампы и тени по стенам, когда мама читала книжку на ночь. Голубая ленточка на подарочном пакете, в который дедушка положил часы.

«Если бы он не умер…»

Олеся накрыла запястье с разбитыми часами обожженной ладонью другой руки. Сквозь боль она почти не чувствовала их.

«Если бы он не умер, все было бы иначе. Здесь был бы кто-то другой. Не я. А я бы умерла позже, когда на Землю придет та тварь. Или… не умерла бы. У нее ведь тоже будет своя Колыбель. Свой запас пищи».

«Лишь бы мама с папой… Только бы они… Пусть лучше умрут».

Олеся надеялась, что тоже успеет умереть, прежде чем Серая Мать придет сюда. Она ведь обязательно придет. Здесь место, через которое она проникла в земной мир: проход, портал – не имеет значения, как его назвать. Она придет, чтобы отправить на Землю своего выродка, чтобы…

«Хватит. Хватит. Я все равно ничего не могу изменить».

Поток сознания больше не тек произвольно. Теперь он напоминал кипящую в скалистом русле реку, вновь и вновь разбивающуюся об острые камни. Этими камнями были мысли о доме – о настоящем доме, где жили родители; об однокурсниках; о других людях, которых Олеся даже не знала; и о неизвестном мире, в прахе которого царствует сейчас Серая Мать.

«Я ничего не могу сделать. Я почти мертва. Я…»

Новые мысли обжигали едва ли не сильнее, чем боль от настоящих ожогов. От них жгло внутри. Чтобы не давать им воли, Олеся думала о бесчувственной черной дыре, о мертвом колодце, в который превратилось ее лицо. Она словно вытекала наружу из этого колодца, покидая собственное тело, скрючившееся на пыльной кровати.

«Я больше ничего не могу…»

После она покинула и комнату. Протекла сквозь оконное стекло, словно его и не существовало. Оставила все позади, сосредоточившись на том, что было вовне, снаружи.

Олеся больше не видела ни темноты, ни света, но знала, что здесь все еще ночь. Впереди по-прежнему громоздились прямоугольники искусственных домов. Угадывая их очертания сквозь серую рябь перед несуществующими глазами, она слышала то же, что и всегда: безмолвие.

А потом переменчивые серые текстуры расцветились фиолетовым. И алым.

Как фейерверк.

Как пожар.

Чувствуя, как бешено колотится сердце, оставшееся где-то далеко вместе с дрожащим телом, Олеся продолжала смотреть. Она узнала их. Серую Мать. Дитя. Они шли к дому: впереди фиолетовое, следом – алое. Если всмотреться в световые пятна как следует, возможно, она сможет уловить даже абрисы их фигур…

Но в ярких сполохах, растекающихся по серому экрану, Олеся видела иное.

Пожар.

Фейерверк.

«Я ничего…»

Пожар.

Она могла бы сгореть в нем, но не сгорела. Вместо этого она смотрит на фейерверк. Следит за цветными вспышками, еще не понимая, что это такое. Они отражаются в ее широко распахнутых глазах. И в глазах родителей. И дедушки.

А бабушка дома, в кровати. Она не может пойти с ними. Не может ничего сделать. У нее парализованы ноги.

Пожар.

Она сделала, что смогла, для них. Не для себя. Поэтому они все смотрят на фейерверк, а бабушка…

Пожар. Пожар. Пожар.

ПОЖАР.

Фиолетовое.

Алое.

Все ближе и ближе ко входу в ненастоящий дом. Ко входу в земной мир.

Олеся снова была всего лишь телом – обожженным, слабым, грязным, жалко скрючившимся в не своей кровати. Слепым.

Что может сделать эта умирающая развалина?

«Не думай, просто делай».

Олеся не помнила, чьи это слова. Их вполне мог сказать дедушка. Игнорируя мучительное жжение, она прижала указательный палец к часам (разбитым, как и она сама), провела по ободку вокруг циферблата. Часы нравились Толеньке, потому что были настоящими. Копии из праха не способны заменить настоящие вещи.

Олеся отдала бы их ему обратно, если бы могла. Но уже не сможет. Толенька лежит там, на лестнице, с раздробленным черепом, и ему больше не нужны никакие вещи. Все это имеет значение только до тех пор, пока ты жив. После – нет. После уже ничего не важно.

Люди в ее мире живы.

Она еще жива.

«Не думай, просто делай».

Как ни странно, больнее всего было ногам. Делая очередной шаг, Олеся ждала, что горячая, окровавленная кожа вот-вот окончательно лопнет и сползет с голеней вместе с