Серая мать - Анна Константиновна Одинцова

мясом. Но этого не происходило.

Лица она, наоборот, совсем не чувствовала. Это было даже к лучшему: так легче проваливаться в колодец, на дне которого Олеся видела смазанные очертания стен и углов, проступающие на фоне серого шума.

Некогда короткий путь от спальни до прихожей растянулся до бесконечности.

«Успею ли я?»

За полупрозрачной преградой впереди маячило вытянутое пятно из желтого света. Когда ладони коснулись входной двери, боль пришла и к ним тоже.

«Не думай, просто делай».

Семен. Это его слова. Он произнес их на прощание, когда вот так же стоял за порогом, собираясь отправиться дальше. Хотел поддержать ее после всего, что она успела рассказать?

Теперь над его головой клубилось фиолетовое. Снова.

«А что я могу для него сделать?»

«Не думай. Просто…»

Искусственная дверь тихо распахнулась. Выскользнув наружу, Олеся шагнула к Семену, застывшему возле той самой стены. Горящие болью ладони обхватили его руку, и он вздрогнул, будто спросонья.

«Семен».

«Это я».

Семен не отозвался, но и не отстранился. Олеся видела фиолетовые нити, уходящие вглубь, пронизывающие его, как грибница. У них был даже вкус: горький, вяжущий. Но Семен не ощущал его. Опутанный невидимыми нитями, не осознающий самого себя, он ждал. И Олеся знала кого.

«Семен!»

Что-то вздрогнуло там, внутри фиолетовой грибницы. Но ответа не последовало. Возможно, отвечать было уже некому. И все же…

«Ты меня слышишь, Семен. Я знаю».

«Слушай. Слушай меня».

«Она не создаст новый мир. Не изменит ничего к лучшему. Она возьмет тот, что уже есть, и запихнет его в темный подвал. Вместе с тобой».

«Она вернет тебя в подвал, Семен. Понимаешь?»

Снова дрожь под нитями, уже сильнее. Семен помнил подвал. Страх, боль, отчаяние – Олеся видела их, чувствовала их вместе с ним. Если бы был другой способ вернуть Семена к реальности… Но его не было.

Прижав руку Семена к своей груди (как будто от этого станет легче!), Олеся нырнула глубже.

«Семен. Послушай меня».

«Я знаю, почему так вышло. Я… вижу. И я не хочу причинять тебе боль. Я хочу помочь».

«Ты через многое прошел, но ты должен кое-что понять».

«Слушай меня, Семен».

«Слушай».

«Она обещает тебе новый мир, новую жизнь, но это не правда. Есть только одна жизнь. И никакой – слышишь? – никакой мир не примет того, кто не принимает себя сам».

«Миру вообще все равно».

«Тебя принимают люди».

«Я вижу тебя, Семен. И я принимаю тебя. Таким, какой ты есть. Сейчас».

«Слышишь, Семен?»

Он слышал.

«Я принимаю тебя».

«Мне все равно, кем ты был и что делал. Все равно, где мы, там или здесь. Я принимаю тебя».

Под его безвольной рукой в растрескавшейся кровяной коросте билось Олесино сердце. Казалось, будто оно ожило только сейчас, когда Олеся сильнее прижала его руку к груди. Она уже не понимала, чей это пульс: ее или его, или обоих вместе.

«Сколько еще людей смогут принять и полюбить тебя?»

«Ты никогда не узнаешь этого, если все они умрут».

Дрожь. Вибрация, рвущая нити грибницы.

И вдруг – пауза. Остановка.

Олеся не успела.

Явились они.

4

Серая Мать чувствовала себя ослепшей.

Разумеется, это было не так. Она прекрасно видела лестницу перед собой, видела собственные ноги, шагающие по ступеням все выше и выше, вглубь воссозданного ею человеческого жилища. Обернувшись, она могла увидеть, как следом взбирается ее Дитя. Впрочем, его она все же ощущала. Но лишь его одного. На большее не хватало сил.

Первым кровь учуял Дитя. Серая Мать прочла этот запах в его оживившемся полузверином разуме, и только потом почувствовала сама.

Еще три пролета, и она увидела его источник.

Человек по имени Семен справился с заданием. Сделал, что следовало, а значит – мог пригодиться. Тем более что иного помощника у нее все равно не было.

Вот он, ждет свою хозяйку у Прохода, как и было велено. А рядом с ним…

Серая Мать остановилась, не обращая внимания на Толенькину кровь, пятнающую ее ступни, и на растущее при виде трупа возбуждение Дитя.

Ее пища. Олеся.

Не в Колыбели. Здесь.

Как…

Это уже не было важно.

Поднявшись еще на пару ступеней, Серая Мать изучала свою несостоявшуюся жертву единственным доступным сейчас способом – глазами. Много времени это не заняло. Раны, которые она видела, были слишком серьезны.

Порченая добыча. Выпить до дна и выбросить.

Серая Мать отпустила Дитя, и тот сразу же вскарабкался выше. Асимметричные челюсти с хрустом и чавканьем вгрызлись в тощее мертвое тело, растянувшееся на лестнице. Теперь Серая Мать могла коснуться Олеси. Странно, что она до сих пор не ощутила страданий девушки— с такими-то ранами.

Изнуряющая слабость выводила из себя, заставляя Серую Мать беспокоиться. Такого не было очень и очень давно. И не должно было быть. Она – не животное. Нечто большее. Высшее. Достаточно протянуть руку, коснуться – буквально, физически, – и жизнь этой изуродованной женщины перейдет к ней – вся, до последней капли. Предвкушая пищу, Серая Мать сделала шаг к Олесе.

И остановилась. Потому что вместо боли и страха ощутила нечто иное.

Решимость.

Ледяную. Непроницаемую.

Эта жалкая человеческая тварь шла на смерть. Она знала, что сейчас будет, и в этом знании растворялось все: боль, страх, инстинкты. Она готовилась к бою. Стоит только приблизиться к ней…

Серая Мать сделала бы это, если бы у нее оставались настоящие силы. Но она и так израсходовала слишком много, чтобы спасти своего нового помощника от бессмысленной гибели. Остальное требовалось для прохода.

Значит – ее слабость против человеческого умопомрачения.

…любые глаза можно выдавить

любую плоть – разорвать зубами

любую кость – сломать

если очень сильно хотеть этого…

Странные образы. Неужели она ослабла настолько, что начала мыслить, как человек? Впрочем, в этом был смысл. Руки, ноги, зубы, когти – сейчас они с девушкой были почти на равных. Не совсем, но все же. Рисковать не стоило. Для этого есть другие.

Оставив Олесю, она обратилась к Семену – беззвучно, так, чтобы слышал только он. Позвала, но он не откликнулся. Попыталась войти в его разум сама, но он…

Он ее не впустил.

Он снова не принадлежал ей. Сбросил оковы.

Могла ли она недооценить его?

Нет. Она не ошибалась. Никогда.

Сопротивление. Они все сопротивлялись, так или иначе. Сейчас это не имело значения. Она могла подождать еще, могла поесть позже, может быть – на той стороне, но эти двое перекрывали Проход. Стояли прямо напротив, почти прижавшись спинами к тому, что для них выглядело обычной