Приз - Полина Дашкова

— Ты плохо выглядишь, Женя, — утешила его Галина.

— Спасибо, дорогая, — он криво усмехнулся, — будь добра,кинь мне халат.

— Пожалуйста.

Пока он одевался, она скромно смотрела в сторону.

— Скажи, Машенька приедет сегодня? — спросила она ипоправила свой платок.

Мери Григ обещала явиться рано утром, к завтраку. Надвенадцать было назначено закрытое заседание в партийном штабе. Собиралисьближайшие помощники и доверенные лица Евгения Николаевича, чтобы обсудитьнесколько важных стратегических и финансовых вопросов. Мери Григ обязанаприсутствовать. Он взял телефон и набрал номер ее мобильного.

— Где вы? Чем вы занимаетесь? — спросил он жестко. — Выдолжны уже через полчаса быть у меня.

— Простите, Евгений Николаевич. Я не могу.

— Маша, что происходит? Вчера вы уехали с прямого эфира.Причина была вполне уважительная. Но внучка Дмитриева теперь, как я понимаю,дома, с ней все в порядке, и вы могли бы вернуться к своим прямым обязанностям.

Сеть пропадала, было плохо слышно. Он кричал и стал самомусебе противен.

«Что я могу сделать? Пожаловаться на нее Билли Макмерфи? НоБилли временно отстранен от должности, возможно, он вообще не вернется, уйдетна пенсию. Позвонить Хогану? Спросить, что происходит? Почему Мери Григ, вместотого чтобы заниматься предвыборной кампанией и моей бесценной персоной, бытьпостоянно рядом, держать руку на моем пульсе, мотается черт знает где? А может,так и было задумано? Может, ее прислали вообще не для меня, и сейчас у неесовсем другое задание?

Просто от меня это скрывают. Ну конечно! Макмерфи уходит вотставку. Хитрый Хоган станет сотрудничать и дружить с новым руководством. Ановому руководству я на фиг не нужен. Для них я чужой, отработанный материал, ктому же старый, о, Господи, старый и некрасивый!»

— Маша! — крикнул он в трубку. — Маша, бросайте все, сейчасже приезжайте! Вы слышите?

В ответ раздался отвратительный металлический треск, откоторого зачесалось внутри уха. Связь окончательно пропала. Механический голосвежливо попросил перезвонить позже.

Не обращая внимания на жену, он улегся на коврик и принялсяочень медленно поднимать ноги под прямым углом, поднимать и опускать. Двадцатьтаких упражнений каждое утро занимали всего пять минут и должны были избавитьот дряблого живота. Чем медленней поднимаются и опускаются ноги, тем крепчебрюшные мышцы. Но это больно, особенно после долгого перерыва. На десятомупражнении он не выдержал и застонал, повалился на бок.

— Что с тобой, Женечка?

Галина обошла кровать, присела рядом с ним на корточки,помогла подняться.

— Ничего, — он встал, опираясь на ее руку, — мышцы свело.Почему ты спросила о Мери Григ? Зачем она тебе?

— Я думала, она приедет к завтраку. Мне хотелось с нейповидаться.

— А ей с тобой — нет! — рявкнул Рязанцев и отправился в душ.

Нервная дрожь все не проходила.

«Чего же ты хочешь, идиот? Ты думал, это будет вечнопродолжаться? Все, старичок, пора и честь знать. Пора тебе в отставку, насвалку. Надо уступать место молодым. Ты никому не нужен. Тебя никто не любит».

Его качнуло в душевой кабинке, он ухватился за мыльницу,державшуюся на липучках, мыльница отлетела, он поскользнулся на куске мыла,упал, больно стукнулся плечом и коленом. От обиды чуть не плакал. Дрожали руки.Вылезал из кабинки, чувствуя себя дряхлой развалиной, опасаясь опять свалиться.Бреясь, сильно порезался сразу в нескольких местах. Ранки вспухли, кровьзапеклась вишневыми корочками. Смотреть на себя стало совсем противно. Когда онвышел из ванной, Галина все, еще была в спальне. Она успела застелить его постель,развесить одежду, которая с вечера валялась в кресле.

— Маша звонила, — сказала она, — просила передать, появитсятолько во второй половине дня. И не обижайся на нее, пожалуйста. У человекамогут быть какие-то свои дела. Нельзя все делить и умножать на самого себя. Чтоу тебя там так грохотало? Ты упал? Ты опять порезался? Женечка, ну за что тысебя так не любишь? Брейся электробритвой, особенно когда ты в таком нервозномсостоянии. Да, Егорыч ждет в столовой, весь из себя тихий и виноватый. Он сегодняходил со мной на службу, хотел исповедаться, причаститься, но мобильник свой неотключил. Ему позвонили, он вышел из храма, да так и не вернулся.

Галина удивительно много разговаривала. Она даже как будтооттаяла. Она говорила нормальным голосом, не шептала, не бормотала, не делаламногозначительных пауз, не отводила взгляд. Она смотрела на него открыто иласково, говорила о вещах вполне обыденных и понятных. Она даже улыбнулась емупару раз, и в лице ее мелькнуло что-то прежнее, живое, женственное. Или простоон сам вдруг захотел увидеть ее такой? А какая она, правда, какая она стала?Последние два года он смотрел на нее и ничего не видел, кроме собственнойсмертельной усталости.

— Ты не могла бы снять платок? — внезапно попросил Рязанцев.

— Пожалуйста.

Она развязала узел, опустилась на стул перед туалетнымстоликом, тряхнула короткими волосами.

— Галя, почему ты носишь эту пакость, не снимая, даже дома?

— Ты бы попросил, я сняла. Я думала, тебе все равно.

Рязанцев обнаружил, что голова его жены успела статьсовершенно седой. Это странно, больно тронуло его. Лицо без старушечьей рамки,темного платочка в крапинку, выглядело совсем молодо. Кожа чистая, на щекахнежный румянец, морщинок не видно. А волосы белоснежные.

— Ну? — она поймала его взгляд в зеркале. — Так лучше? Тывидишь, я совсем седая. Красить неохота, да и незачем. Тебе это все равно. Амне, кроме тебя, красоваться ни перед кем не хочется.

Прежде чем ответить, он вдруг наклонился и поцеловал ее вмакушку. Нет, не только ладаном и мылом от нее пахло. Было еще что-то, такоезнакомое и теплое, что у него перехватило дыхание и стукнуло сердце, мягко,гулко, радостно. Они смотрели друг на друга в зеркале. Дрожь прошла. Он увиделсебя глазами жены и показался самому себе вполне молодым, красивым. Она до сихпор любит его, все ему простила и будет еще прощать, бесконечно. Если естьживое существо на свете, которое никогда не предаст, не отречется, не забудет,так это только она, Галина. Надо быть тупой скотиной, слепым самоубийцей, чтобыпренебрегать этим.

Он обнял ее, зарылся лицом в ее волосы и сам не заметил, чтоуже скользит губами по ее шее, а пальцы расстегивают пуговки дурацкойскромненькой блузки, одну за другой. Она откликнулась, вся раскрыласьнавстречу, в ней оказалось столько жара и нежности, сколько не было ни в однойженщине. Он с детским восторгом обнаружил, что под бесформенным темным тряпьемтело у нее гибкое, тонкое, такое же, как четверть века назад.