Приз - Полина Дашкова

Их маленькие глупые лидеры заботились только о сиюминутнойславе и не думали о будущем, спасались от скуки, скандалили и вопили для того,чтобы, по меткому выражению одного из них, не завязнуть в «желе обыденности».

«Вечное должно быть отделено от сиюминутного. Я люблюРоссию. Возрождение нашего народа зависит лишь от уничтожения системы, котораяобкрадывает здоровые силы нации».

Эта цитата из пропагандистских текстов Геббельса казаласьВове очень актуальной. Он выучил ее наизусть и использовал в выступлениях,иногда внося легкие коррективы. Правда, в первоисточнике вместо «России» была«Германия».

Шама появлялся перед боевиками редко, с большой помпой. Дляних он был кумиром. Он шпиговал им мозги идеями о чистоте крови, олюдях-лютиках и людях-богах. Он объяснял разницу между дешевым балаганом исвященной миссией спасения России. Он учил их понимать, почему с ними он один,а в телевизоре совсем другой.

— Большая ошибка, — говорил он, — не имея реальной власти,публично озвучивать свои истинные цели и убеждения. Если я скажу по телевизору,что ненавижу евреев, никто из богатых евреев не даст мне денег. Если я заявлю,что право на государственную помощь, и вообще на жизнь, имеют только сильные,здоровые, молодые, меня разлюбят бабки и деды, которых пока в России оченьмного, значительно больше, чем молодых и здоровых. Если я признаюсь, что хочуочистить Россию от грязи, от черных, от кавказцев, евреев, цыган, от дебилов истарых маразматиков, меня могут посадить. Поэтому правду я говорю только вам,пацаны. А остальным вешаю лапшу на уши. Если бы, допустим, большевики говорилиправду, разве сумели бы они прийти к власти и продержаться семьдесят лет? Ониобещали землю крестьянам — и отняли ее. Обещали свободу — и засадили всех влагеря. Обещали хлеб — и уморили голодом миллионы. Политика — это враньегосударственного масштаба, это такой глобальный крутой прикол. И гели мы с вамибудем носить свастику на рукавах и на знаменах, мы добьемся только мелкогоскандала. Свастика должна быть в сердце.

Пацанам было лестно участвовать в глобальном крутом приколе.Имя их настоящего вождя, популярного актера Вовы Приза, они не поминали всуе.Они свято хранили тайну. Они были преданы Призу искренне, фанатично, однако онникогда не привлекал их к решению своих личных проблем. Он жестко соблюдалдистанцию, чувствуя, что лучше оставаться для них таинственным и могучимполубогом, чем превращаться в человека с проблемами.

Другая часть его жизни состояла из телеигр, ток-шоу ипресс-конференций, из интервью, презентаций, фуршетов. Здесь он был вторымлицом демократической партии «Свобода выбора» и самым сексуальным мужчинойгода. Его любили барышни и старушки. Его называли «сынком» и «братишкой». Егопотенциальный электорат на семьдесят процентов состоял людей-лютиков. Он обещалим спокойствие и сытость. Он говорил о добре, справедливости, всеобщембратстве.

Иногда эта двойственность смешила его, иногда бесила.Особенно злился он, когда случайно пробалтывался, как это произошло в разговорес милицейским майором. Просто он устал, перенервничал из-за Василисы Грачевой,а главное, чувствовал себя некомфортно без своего перстня. У него укралидорогую для него вещь. Но даже ближайший друг Лезвие не понимал, почему он такупорно хочет вернуть свой перстень, считал это глупой прихотью, говорил о том,как это рискованно сейчас. И, в общем, был прав. Но Вову заклинило. Он знал,что вопреки осторожности и здравому смыслу он не успокоится, пока его колечконе окажется на законном месте, на мизинце его левой руки.

…Гудки звучали уже несколько минут. Серый спал крепко.Наконец ответил сонный осипший голос.

— Спишь? — спросил Приз.

— Ну а чего, блин, все пока спокойно, в натуре.

Серый громко, со стоном зевнул в трубку.

— Что значит — спокойно? Где американка?

— Да там она, там! Машина ее стоит с вечера, никто невыходил.

— Что, вообще никто?

— Ну, не знаю, какой-то старый хрен с собачкой вышел, мамашас коляской.

— А вчера?

— Ну, блин, что ты заводишься, Шама? Вчера тоже было тихо.Они приехали, и все.

— Кто входил и выходил вчера, придурок? — вкрадчиво,вполголоса, спросил Вова и разломал зубочистку, которая лежала в карманехалата.

Трое друзей детства, Лезвие, Миха и Серый, все никак неучились настоящей дисциплине. Они разговаривали с Призом как с равным,продолжали называть Шамой, вели себя расхлябанно и нагло. Они не желалипризнавать в нем настоящего лидера. Слишком много было общих детскихвоспоминаний. Они знали его слабости, они бывали свидетелями его безобразныхистерик, приступов тупой, почти суицидальной мрачности, у них на глазах онуспел наделать массу глупостей, несовместимых с высоким званием вождя ибожества. Рассчитывать на их фанатичное поклонение и слепое подчинение нестоило. Но только этим троим, Лезвию, Михе и Серому, он мог полностью доверять.Он зависел от них, и они это чувствовали.

Кончик зубочистки впился под ноготь левого мизинца. Призчуть не взвыл от боли. Серый между тем молчал.

Сквозь его напряженное сопение Приз слышал невнятные голосамилицейской связи. В машине работала рация.

— Эй, Серый, что затих?

— Так, все, Шама, я тебе позже перезвоню, сейчас здесь будутменты, по мою душу, с проверочкой.

— Погоди, откуда они могли узнать?

В ответ послышались частые гудки.

Евгений Николаевич Рязанцев обиделся всерьез. Он тольконачал приходить в себя, обретать уверенность и спокойствие, ему так нужда быласейчас Маша. Но она не успела появиться и сразу исчезла, стала жить здеськакой-то своей жизнью.

Утро началось отвратительно. Его разбудил легкий, вкрадчивыйстук в дверь. На пороге появилась жена Галина. Она только что вернулась изцеркви, в своем темном, туго завязанном платочке, в длинной мешковатой юбке, вдурацких старушечьих тапках на плоской подошве. От нее пахло мылом и ладаном.

— Доброе утро, Женя. Как ты спал?

— Нормально, — простонал он, потягиваясь.

Он хотел сделать небольшую гимнастику, покачать пресс, нопри Галине было как-то неловко поднимать и опускать ноги, лежа на коврике укровати. А она уходить не собиралась.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она, заглядывая ему влицо.

— Нормально. А что?

Он сел на кровати и тут же встретился со своим отражением втройном зеркале. За ночь он опух, хотя вечером не ел ничего соленого. Мешки подглазами казались тяжелей и темней, чем обычно. Сквозь щель между шторамипробивался солнечный свет и как-то особенно жестоко подчеркивал морщины, тени,нездоровый серый оттенок кожи. Даже нос распух, и стал виден рыхлый второйподбородок.