Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

Некоторое время родители были в растерянности. Не знали, о чем раньше спросить:

— В каком ты чине?.. Это знаки майора или капитана?

— Это знаки отличия лейтенанта... Финская фамилия и финский язык отнюдь не способствуют скорейшему повышению.

Илмари поморщился от какого-то неприятного, мучительного воспоминания. Однако родителей устраивало и звание лейтенанта. Майор и капитан — как-то даже будничнее, пожалуй. Они уже не годятся в герои. Герой непременно должен быть лейтенантом.

Оба они не имели никакого понятия о войне. Сын представлялся им как некий лейтенант Зиден, скачущий впереди своих солдат со сверкающей шашкой. Эта картина была навеяна иллюстрациями Эдельфельдта к «Сказаниям прапорщика Стооля».

Беседа распылялась, так как слишком многое надо было сказать. Илмари снисходительно отвечал на наивные вопросы родителей. Они же не могли на него наглядеться. Даже в голосе отца появилась смиренная почтительность. Все, что бы сын ни сказал, он принимал безоговорочно.

Пасторша позаботилась, чтобы для сына были приготовлены самые любимые его кушанья. Все же она не задержалась долго на кухне, а поспешила вернуться в залу. Она вглядывалась в лицо сына, замечала его жесты, и все ей в нем нравилось. Как будто разом исполнились все ее надежды. На Илмари был зеленый мундир егеря, кожаные краги и ботинки со шпорами.

Каким мужественным стало выражение его рта. И как ему шла стрижка бобриком.

Илмари интересовался, что пережили родители при бунтовщиках, и пасторша с гордостью рассказала о проповеди пастора на похоронах барона. Отец был скромен и тихо сказал, давая понять, что здесь было нечто большее, чем простая речь.

— Говорить не трудно. Трудно было обрести состояние духа, необходимое для того, чтобы говорить.

— А я отказалась брать у них пропуск. И не брала до тех пор, пока это не стало необходимым для того, чтобы навещать отца в заключении. А они грозились заставить меня мыть уборные, но я сказала, что скорее соглашусь делать это, чем возьму их пропуск.

— А кто же так грозил?

— Аксели Коскела. Ведь он был здесь все и вся. Все грабежи творились по его приказам. И он же послал двух юношей в село, чтоб их там убили. И хозяйка Теурю рассказывала, что сын Лаурила, когда пришел за хозяином, тоже ссылался на приказ штаба. И я нисколько в этом не сомневаюсь. Я всегда чувствовала в Аксели что-то опасное... Что-то жестокое... Видали ли вы, чтобы он когда-нибудь улыбался? Помните ли вы такой случай?

Никто такого случая не помнил.

Затем разговор перешел на другие совершенные красными убийства, о которых уже успели распространиться сведения. Первые же газеты белых описывали их со всеми подробностями, и на пастора особенно сильное впечатление произвели убийства многих священников. Его сдерживало сознание, что он по своему положению и взглядам не должен быть мстительным; но, вспоминая приведенные в газетах подробности убийств, он не мог побороть свой гнев:

— Меня не беспокоит моя собственная участь. Я не имею права чувствовать личную враждебность. Но когда старых почтенных пастырей... которые всю свою жизнь радели о благе общины... и часто именно о благе тех, кто стал их убийцами... Нет, нет... Я не ради себя. Но с какой стороны ни подойти... Даже невозможно представить себе такую дикость... Но ведь уже свыше десяти лет здесь только и делали, что сеяли ненависть. Ненависть, ненависть — изо дня в день! Я не за себя, но в конце концов надо спросить: вправе ли общество быть теперь мягким?

Илмари смотрел на все спокойнее, потому что его подход был прямее. Никаких бурных эмоций, а лишь сухая, холодная объективность. В этом чувствовалось его превосходство. Плотно сжимая губы, он резал мясо и говорил, делая ударение на словах с такой же силой, какая требовалась для разрезания мяса:

— Таких бесполезно расспрашивать. От них разит русским духом, и этим все сказано. И у нас для таких есть лишь один закон: к стенке! Я не для того бегал по лесам Локстедта и ползал на брюхе по болотам Курляндии, чтобы, вернувшись сюда, раздумывать и щадить предателей родины.

Отец заметил в сыне эту спокойную жестокость и почувствовал себя рядом с ним маленьким и ничтожным, оттого что сам он никогда не умел относиться к жизни так прямолинейно. Он видел, что сын его совсем вырос. Прежде мальчик, беседуя с ним, держался как-то уклончиво и неуверенно, а теперь роли переменились. И все же для отца это не было мучительно неприятно, напротив, он восхищался сыном и гордился им. Прежде, когда Илмари был моложе, отца часто не на шутку беспокоил его характер. Теперь его отцовское самолюбие ликовало. Слушая сына и любуясь его властной самоуверенностью, пастор мысленно представлял себе, как его принимают вместе с сыном в каком-то высоком обществе. Всякое слово сына он воспринимал как откровение.

— Наше мнение, что нам отступать не придется. Мы пришли и застали здесь настоящее анархистское гнездо. Тут нужны шпоры и стальные удила. Мы установим военный порядок, и вот увидите, у нас еще будет государство. Даже среди буржуазии, видимо, есть много таких, которым надо сказать: в четыре шеренги стройся! — и затем: раз-два, левой, левой! Тогда кончится расхлябанность и демократия. Все это происходит оттого, что у нас не было армии. Народ не имеет понятия о дисциплине. И прежде всего сами руководители не понимают положения руководителя. Хотят, чтобы люди подчинялись, а командовать не умеют. Всех политиков надо на время летних каникул призывать в армию. Мы, егери, безусловно, сумеем научить их, как надо управлять страной.

Отцу становилось как-то не по себе, но он не обижался: ведь это говорил его сын.

— Да. Часто к молодости относятся с пренебрежением, но редкие молодые люди проходили такую школу, как вы. Несомненно, управление страной ляжет на ваши плечи. Конечно, конечно, мы, старики, жестоко ошибались. Мы ведь чуть ли не силой навязывали им право голоса и заискивали... Да, кто без розги растет, тот без чести умрет... Как это верно! Это как будто про наших и сказано.

— Во всяком случае, теперь они умрут без чести.

Отец вздохнул печально, по обязанности, накладываемой на него саном:

— Да... какое несчастье они на себя навлекли.

Мать не принимала участия в их разговоре. Она сама подавала на стол, так как не желала, чтобы прислуга мешала им своим присутствием. Она все смотрела на сына. Как мужествен он, когда хмурит брови, задумавшись над каким-то вопросом отца. Обычно пасторша никогда не