Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

деревням, чтобы каждый мог заботиться о близких. Видя, что конец его каравана выбирается на дорогу, Аксели послал гонца снять заставу у моста. Он сделал молодых ребят конными гонцами, чтобы с их помощью управлять длинной колонной. При виде многих стариков, идущих пешком, он сам постыдился скакать верхом и отдал своего коня одному из ребят.

Последние повозки сворачивали за угол сельского кооператива, и Аксели пошел следом за ними. Старая женщина, стоявшая у крыльца, робко подошла к нему:

— Господин начальник... разрешите... спросить...

Аксели остановился. Женщина держала в руке чистый носовой платок, и вообще она была одета во все лучшее, словно собралась в церковь. Видимо, она пришла издалека, из дальней глухой деревеньки, и красный командир внушал ей робость, как какой-то господин. Она спросила смиренным голосом:

— Когда, значит, обратно-то?.. Два сына у нас... Говорили, что начальники знают...

Аксели посмотрел женщине в глаза, но не выдержал ее взгляда, полного смятения и мольбы. Женщина ждала, чтобы он даровал ей надежду. У него не хватило мужества сказать ей правду, но и лгать было тяжело. Он отвел глаза и сказал, торопясь уйти:

— Вот как только обстановка немного успокоится... Это ненадолго.

И быстро пошел за своей колонной. Оглянувшись назад, Аксели увидел, как женщина поднесла к глазам свой белый носовой платок и пошла, сгорбившись и опустив голову. И при виде этой скорбной фигуры ему вдруг представилось то, о чем в сутолоке и спешке дня он старался не думать. Перед мысленным взором замелькали белобрысые головки детей, их серьезные, широко открытые синие глаза. Пройдя немного, он еще раз оглянулся. Село с церковью всегда вызывало у него смутное воспоминание о бутылочках с красными и синими бумажными колпачками на пробках. Так ему запомнились отцовы лекарства.

День выдался солнечный. Весна в восемнадцатом году была ранняя. На земле уже пробивалась зеленая трава. Пыль клубилась над колонной.

Крест на церковной колокольне сверкал в лучах солнца. Само небо, казалось, одело золотом все, что осталось позади.

Аксели повернулся и зашагал не оглядываясь.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Вечером прошли последние красногвардейские отряды. В деревнях воцарилась тишина. На дорогах никто не показывался и не слышно было голоса человеческого. Все забились по своим углам. В избушках красных затаился тихий, леденящий страх. Господа и богатые крестьяне тоже прятались или сидели, запершись по своим домам.

В эту ночь в деревнях тишину нарушал лишь собачий лай.

Анттоо Лаурила спрятался на чердаке бани. Канкаанпээ отнес запас провизии на сеновал. Эмма Халме уговаривала мужа тоже спрятаться: залезть под крышу картофельной ямы и зарыться в соломе. Но Халме был упрям, и Эмме нелегко было его уговорить. Наконец и он забрался в укрытие, сделав себе в соломе нору. Эмма дала ему туда одеяло, которое Халме подстелил под себя.

Но вскоре он все же выкарабкался оттуда, отряхиваясь от соломы и мусора. Ему было мучительно неловко за эту попытку скрыться. Вообще прятаться под крышей картофельной ямы казалось настолько постыдным, что он согласился на это, лишь уступая Эмме. Они долго не ложились спать. Халме сидел в задумчивости, занятый своими мыслями. Когда Эмма высказывала худшие опасения, он старался утешить ее, уверяя, что ему ничто не грозит. Он не стал ужинать, сказав, что не голоден. Но на самом деле у него была другая причина: «Если случится худшее, то так легче... Чем слабее тело... тем больше готовность духа...».

Эмме он говорил то же, но лишь приблизительно, не раскрывая основной мысли:

— Существует изречение: в здоровом теле — здоровый дух. Некогда и я в это верил. Но мне кажется, что в здоровом теле вовсе нет никакого духа... Такое изречение могло родиться лишь оттого, что духом, душой называют все, что относится к душевной, то есть к психической деятельности человека. Но ведь дух — это нечто совсем иное... Я бы сказал, дух в человеке лишь то, что готово в любой момент отделиться от материи...

Он был рад тому, что после болезни чувствовал себя все еще слабым.

— Ведь душа существует для бессмертия.

Он повторял свои излюбленные мысли, которые к старости совсем завладели его сознанием.

— Страх. Да, страх — это чувство, показывающее меру вашей плотскости. Лишь материальное наше существо испытывает страх. Для чистого духа этого понятия просто не существует, поскольку дух не может ничего потерять.

Эмма не прерывала его монологов. Халме время от времени выходил из дому и вслушивался в тишину ночи. Беспокойно ходил он по двору, вздыхая тревожно и тяжко.

Спать они легли поздно. Давным-давно уже они разделили двойное супружеское ложе и поставили кровати-половинки к разным стенам. Когда-то давно, еще молодым, портной приобрел эти кровати с высокими спинками, с точеными столбиками и шишечками. Это было, когда он создавал свое «семейное гнездышко», стремясь занять прочное положение.

Под утро Халме спустил ноги с кровати.

— Эмма.

— Что?

— Тебе не помешает, если я попою немного?

Эмма испуганно вскочила.

— Зачем тебе вдруг нужно петь?

— Не знаю... Тревожно как-то. Сон не идет. Это всегда успокаивает...

Халме затянул псалом. Эмма снова улеглась, повернувшись лицом к стене, чтобы скрыть слезы. Тоненький дрожащий голос постепенно усиливался.

Червь, ползущий в пыли, я лишь гость на земле,

труден путь мой средь горя и терний.

Путь в отчизну ищу я, гонимый во мгле,

скоро час мой настанет вечерний.

Беспечального, ах, здесь приюта мне нет,

Поспешаю туда, где надежд моих свет,

где покой бесконечный, безмерный.

Халме перенес стул в угол комнаты и сел там лицом в угол. Он продолжал петь, то нагибая, то поднимая голову, пока не нашел наилучшее положение. Голос, отражаясь от стен, становился мощнее, как бы удваивался, приобретая характер, отдаленно напоминающий звучание органа.

...жизнь земная — как тень, как видения сна;

как кипящий поток, беспокойна она;

как вода, что в песке исчезает...

Пение и в самом деле успокоило его. От звуков гудела голова. Это подняло настроение, и он испытал чувство грустной и приятной усталости.

Он снова лег. Но покоя не было. Опять он ворочался в постели, вставал и ходил от окна к окну, снова ложился и снова вставал. Ночь постепенно светлела, близилось утро. Но оно казалось совершенно безликим. Не было слышно ни звука.

Отто