Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

и потребовать у барона вышеназванное обязательство?» Отрицаете ли вы это показание вашего товарища?

— Не отрицаю. Поскольку оно касается слов депутата Хеллберга. Но это не было моим предложением. Я звонил вторично, часа через два, и спрашивал, сумеют ли эти люди хорошо выполнить свою задачу... я имел в виду их поведение.

Судья улыбнулся с понимающим видом:

— Отчего же вы засомневались? Как будто вы не знали, что эти разведотделы как раз и специализировались на терроре.

— Не знал. Я и сейчас этого не знаю. Я понял так, что и депутат Хеллберг вовсе не предполагал убийства барона. Посланные имели приказ арестовать барона в том случае, если он откажется подписать обязательство.

— Обязательство. Неужели из-за какой-то пустой бумажки его должны были арестовать?

— Господин судья, такое обязательство барона не было бы пустой бумажкой. Как бы к нему ни относились, но все знали, что слово свое он держал всегда. Мы верили слову честного человека.

Хозяева усмехнулись, а лейтенант Гранлунд пробормотал что-то по-шведски.

Судья говорил громко и ясно, как бы подчеркивая тем самым серьезность каждого слова:

— На следующий вечер в имение приехали трое с возницей, направленным из сельского штаба. Искать оружие даже не пытались, а, пошумев немного, увезли барона и зверски убили его на ближайшем мосту. Что вы скажете на это?

— Господа знают, что я сказал... Принципы мои настолько хорошо известны, по крайней мере, некоторым членам суда, что я нахожу подобные вопросы излишними.

— Да, мы уж тут изумились, когда Халме предстал вдруг в новом свете.

Сказав это сухо, враждебно, хозяин Юллё отвернулся.

— Итак, вы признаете, что звонили в сельский штаб и просили прислать упомянутых людей, чтоб они вымогали у барона обязательство?

— Я признаю, что звонил. О вымогательстве я не говорил ни слова, так что и признать этого я не могу.

— Дело не в тоне слов, а в их фактическом значении. Вы признаете свое участие в этом убийстве?

— Вы сами сознаете, господа, нелепость подобного обвинения.

— Стража! Уведите обвиняемого.

Через пять минут Халме снова вызвали в зал. На этот раз ему не дали сесть.

Издалека доносились до его лихорадочного сознания слова судьи:

— ...бунт против законного правительства и общественного порядка, за соучастие в убийстве и грабежах, за участие в незаконном лишении свободы... решением военно-полевого суда приговаривается к расстрелу.

Дыхание Халме стало прерывистым. Но он старался держаться ровно. Вся сила воли сосредоточилась на одном: «Надо стоять прямо. Надо сохранить спокойствие. Больше терять нечего, кроме достоинства и чести». Это напряжение воли подтачивала неуверенность, которая затаилась в глубине его души и для прикрытия которой в течение долгой жизни была выработана излюбленная роль Аадольфа Халме. Какое-то мгновение, казалось, отчаяние готово было вырваться наружу. Он обдумывал, что сказать, но не решался просить слова, боясь, что силы изменят ему. И все же так много надо было сказать, что он не мог упустить последнюю возможность.

— Уважаемые господа. Ваше решение, вероятно, обжалованию не подлежит. Но разрешите мне все же сказать несколько слов.

— Не довольно ли уже агитаторских речей?

Поскольку, однако, определенного запрета не было, Халме начал:

— Уважаемые господа. Меня побуждает говорить лишь долг перед истиной и справедливостью. Это единственные авторитеты, которые я признаю высшими судьями над собою. Моя скромная жизнь была, по-видимому, очень далека от совершенства.

В конце пути я оглядываюсь назад и вижу много неверных шагов, ошибочности которых я прежде не понимал. Но господа! Почему вы не даете мне умереть за мою идею? Зачем вам нужно опозорить меня именем убийцы, хотя нелепость такого обвинения вы сами отлично понимаете? Может быть, перед высшим судией я должен ответить и за свою долю общечеловеческого зла и за те деяния моих собратьев, которые вы сегодня ставите мне в вину. Но перед вами я не виноват. По земным законам я не виновен и суду не подлежу. Я виноват лишь тем, что я грешный человек, как и вы. Но ваш приговор ко мне не относится. Я умру, потому что вы этого хотите. Моя задача постараться вынести это... и... и я... признаю, что это нелегко... Но если вы обвиняете меня в подстрекательстве и натравливании, так пощадите же тех, кого я подстрекал и натравливал, ибо, чем больше моя вина, тем меньше, стало быть, виноваты они. Подумайте о детях и о женщинах. Умерьте ваш гнев, ибо через три недели вы сами пожалеете о нем. Уважаемые господа, ведь подлинные виновники восстания — вы сами. Так помилуйте же себя, вынося мягкие приговоры. Ведь вы себя наказываете. Вы расстреливаете тени своей тупой жадности и тщеславия. Но, помнится, я вам уже говорил однажды, что они от пули не гибнут. Вы мне не верили. Я понимаю. Но за моей ничтожной персоной стоит великий свидетель. Это сама жизнь со своим неумолимым ходом развития. И последующие десятилетия заставят вас поверить моим словам. Господа, вы усмехаетесь. Да простится вам это. Я кончаю, потому что устал и больше говорить не в силах. Но я хотел бы напоследок напомнить вам, что величайший учитель человечества, первый социалист, сын плотника из Назарета, осужденный по статьям закона, умер за правду и справедливость. Уважаемые господа, ныне от каждого ребенка перед конфирмацией требуют, чтобы он знал наизусть: «...Сядет по правую руку отца своего и будет судить живых и мертвых».

Халме кончил, чувствуя, что силы его покидают, хотя у него было еще много невысказанных мыслей, рожденных в те долгие ночные часы, когда он, продрогший, не мог уснуть в огороженном дворе инвалидного дома. Да и во рту у него уже так пересохло, что язык не мог выговаривать слова как следует. Напряжение воли настолько изнурило его, что он, не дожидаясь приказа, вышел из зала, не у силах больше стоять на месте. В передней он сказал дожидавшимся своей очереди:

— Пер аспера ад астра [9].

Губы его задрожали, собираясь не то улыбаться, не то заплакать. Но при виде шюцкоровцев, стоявших в сенях, он снова подобрался.

— Вот один из главных подстрекателей… Наверняка шлепнут.

Халме никак не реагировал на их слова и осторожно сошел с крыльца. Так он дошел, не останавливаясь, до аптеки, и тут у него подкосились ноги. И воля и тело его обмякли. Он повалился на забрызганную дорожной грязью ограду аптеки и повис на ней. Конвоир, которому было жаль Халме, стал уговаривать его подняться, и Халме, стыдясь своей