Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

всех присутствующих обернуться. На пороге, залитый ярким солнечным светом, стоял Юзеф. Вид у него был, надо отдать должное, довольно колоритный. Мужчина в расцвете сил, мнящий себя героем трагедии. Его фигура, застывшая в дверном проёме, словно в неудачной мизансцене, излучала напускную ярость и плохо скрываемую нервозность.

Правая рука сжимала рукоять шпаги, обнажённый клинок поблескивал в лучах солнца. Казалось, ещё мгновение, и он ринется в бой, защищая поруганную честь. Впрочем, зная этого Юзефа с показной храбростью, я сильно сомневался в его решимости. Лицо исказилось в гримасе, которую он, вероятно, считал гневной. Он слегка скалился, подбородок едва заметно дрожал, грудь вздымалась, возможно, от бега.

Взгляд покрасневших глаз был полон смеси обиды, показного отчаяния и, как ни странно, растерянности. Он смотрел на алтарь, на Бёттхера, на Гарриет, и в этом взгляде читалась лишь неготовность к реальным действиям и инфантильная надежда на чудо. Воцарилась тишина. Все замерли, не сводя глаз с Юзефа, словно ожидая, когда же он сделает следующий, наверняка нелепый, шаг. И в этот момент я понял, что кульминация представления близка.

— Бёттхер, сукин ты сын! — голос Юзефа, полный нескрываемой ярости, разорвал торжественную тишину. Этот крик, пропитанный гневом, резанул по моим нервам, как лезвие. Узнать этот голос, голос бывшего соратника, предавшего не только наши общие идеалы, но и, похоже, самого себя, было невыносимо. От этого крика перехватило дыхание, а к горлу подступил горький ком. — Ты обещал! Ты обещал, черт возьми! — Юзеф, казалось, был вне себя. Он не сводил глаз с Бёттхера, полностью игнорируя Гарриет, словно она была лишь безвольной пешкой, заведомо предавшей и его, и, что ещё важнее, их любовь. Такое пренебрежение к невесте в такой момент было… показательным.

Вся толпа, затаив дыхание, повернулась в сторону разъярённого Юзефа. Он стоял, широко расставив ноги, весь напряжённый, словно готовый к прыжку. Ноздри его трепетали и раздувались, как у разъярённого быка, готового к схватке, выдавая его с трудом сдерживаемую ярость. Казалось, ещё немного, и он не выдержит, сорвётся.

Бёттхер, осознав, что ситуация выходит из-под контроля и превращается в неприглядный балаган, решил взять инициативу в свои руки. Он медленно поднялся со своего места, стараясь сохранить достоинство и спокойствие, но в его глазах мелькнул страх.

— Йозеф, — начал он примирительным тоном, — я понимаю, как ты сердишься…

— Я не сержусь, — перебил его Юзеф, и в голосе его прозвучала ледяная злоба. Губы растянулись в жуткой, хищной улыбке, от которой по спине пробежал холодок. — Я в ярости!

Он сделал паузу, давая своим словам проникнуть в сознание каждого присутствующего.

— Я её уже четыре года жду, как несовершеннолетний мальчишка! — в каждом слове сквозила неприкрытая желчь. — Жду, пылинки с неё сдуваю, подарки дарю. Всё для Гарриет! Только ради неё!

С каждым словом Юзеф медленно, но неумолимо приближался к алтарю, игнорируя перешёптывающихся гостей, полностью позабыв о приличиях и о том, что находится в церкви. Его движения были полны угрозы, а взгляд не сулил ничего хорошего. От того добродушного, полного жизни и оптимизма мужчины, которого я когда-то знал и с которым, пусть и недолго, разделял общие цели, не осталось и следа. Передо мной стоял совершенно другой человек, обуреваемый ревностью.

Я впился взглядом в Юзефа, ненависть жгла меня изнутри, хотелось распороть его глотку, вырвать сердце и растоптать. Желание было столь неистовым, что пальцы, до хруста сжимавшие черенок метлы, побелели. Любой, кто хоть немного наделен наблюдательностью, непременно заметил бы ярость, бушующую в моей душе.

— Что должно было произойти, чтобы ты отказался от обещания?! — разъярённый Юзеф, вплотную приблизился к Бёттхеру, готовый растерзать его в клочья. Отец Гарриет, загнанный в угол, безмолвствовал. Он не смел переложить вину на дочь, опасаясь, что гнев Фойерштайна обрушится на неё.

В зале воцарилась гнетущая обстановка, прерываемая лишь тяжелым дыханием. Гости вслушивались в каждое слово, боясь пропустить хоть малейшую деталь, которая станет пищей для новых злобных сплетен.

— Я сейчас тебе голову прямо здесь снесу, если не ответишь на мой вопрос! — взревел Юзеф, срываясь на крик, и выхватил из ножен клинок, ослепительно сверкнувший в отражении люстр. В дальнем углу зала послышался испуганный женский плач, полный отчаяния и безысходности. Гарриет, не в силах сдержать эмоции, закрыла рот руками, предчувствуя неминуемую трагедию.

— Ты спичку-то свою убери, — раздался вдруг спокойный, как гладь озера в безветренную погоду, голос Кристофа. — Я попросил руки Гарриет. Влюбился с первого дня, как увидел. Ярость Фойерштайна сменила направление, и теперь хозяин её семимильными шагами устремился к Кристофу. Я же, повинуясь инстинкту защитника, медленно последовал за ним, готовый в любой момент встать на защиту друга. — Не надо было тянуть, папаша. Да и нашел бы невесту подстать своим дряхлым годам, — не унимался Кристоф, подливая масла в огонь, словно насмехаясь над несостоявшимся мужем.

— Я тебя сейчас уничтожу, — прошипел Юзеф, и в его голосе явственно слышалась звериная злоба, готовая растерзать любого, кто встанет на пути. — Кто ты такой? — эти слова, пропитанные презрением и ненавистью, были брошены в лицо Кристофу, как вызов. — Как ты посмел отнять её у меня?

Очевидно, кто-то из гостей, не желая оставаться безучастным зрителем разворачивающейся драмы, поспешил вызвать подмогу, дабы утихомирить оскорблённого жениха. Двое дюжих парней бесшумно обошли меня и, не дав Юзефу опомниться, с молниеносной резкостью скрутили его, лишив возможности сопротивляться.

Лишь когда его поволокли прочь, он пришёл в себя, и взгляд его, полный отчаяния и боли, устремился на Гарриет. Она, не в силах выносить происходящее, опустилась на колени прямо у алтаря, рыдая навзрыд.

— Гарриет, милая! Я люблю тебя! — кричал Юзеф, и в голосе его звучала неподдельная мука. — Беги от них, я тебя не брошу, ты ни в чем не будешь нуждаться! Обещаю, ты будешь жить как королева!

— Йозеф! — выкрикнула Гарриет, и этот одинокий крик, полный безысходности, пронзил тишину зала, как молния. Но Фойерштайна, не обращая внимания на его мольбы, стремительно утягивали к выходу. Он рвался изо всех сил, бился в руках своих пленителей, как мог, но крепкие деревенские мужики, чьи руки были привычны к тяжелому труду, отказывались поддаваться.

Я же, наблюдая за этой сценой, ликовал в душе. Выкрик моей жены прозвучал как нельзя кстати, добавив происходящей трагедии