Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

липкой пленкой. Невидимые руки сжимали мою глотку, не позволяя вдохнуть полной грудью. Они давили и шептали зловещим шепотом: "Заткнись, не мешай тишине...". И я чувствовал, как последние крохи надежды покидают меня, оставляя лишь отчаяние и ужас перед неминуемым концом.

Я потерял счет времени, затерявшись в жуткой ловушке безысходности. Казалось, что часы и минуты слились в один бесконечный, каучуковый миг, лишенный начала и конца. Я замер, как изваяние, застыл в каменном оцепенении, стараясь не совершать ни малейшего движения. Каждый вздох был кражей драгоценного воздуха, каждая попытка шевельнуться отдавалась болью, поэтому я старался не тратить силы понапрасну. Тело мое затекло парализованное, каждая мышца была скована болезненной судорогой, невидимые нити удерживали меня в неподвижном положении, словно паук связал меня своей невесомой паутиной.

И снова меня начинала окутывать сонливость, звала в свои объятия, манящие в спасительное, но опасное забытье. Она подкрадывалась медленно, как большая тропическая кошка, с головокружением и тошнотой, с редкими, но пугающими провалами в сознании, когда реальность на мгновение распадалась на куски, а потом собиралась снова. С каждым таким провалом я все больше и больше терял связь с миром, пока, наконец, не наступила окончательная, бездонная тьма, поглотившая меня целиком.

Но даже в этой тьме не было покоя. Я снова пробудился, вернулся к мучениям с болезненным, хриплым вздохом, обдирающим мои легкие наждачной бумагой. Они болели каждой клеточкой, напоминая скомканный, измятый клочок бумаги, который забыли выбросить. Глотка моя была сухой, даже пересохшая земля в пустыне, лишенная всякой влаги казалась живее. Слюна во рту медленно высыхала, превращаясь в пленку, оставляя неприятный привкус пыли. Сил не оставалось даже на то, чтобы царапать стенки ящика.

Сознание отчаянно сопротивлялось, не хотело принимать ужасную реальность, не хотело верить, что это может быть концом. Но не было иного объяснения, кроме того, что я оказался в гробу, похороненный заживо. Не было никаких сил, чтобы сфокусироваться на воспоминаниях, переворошить их в поисках ответов, вспомнить последние события, что привели меня в это ужасное место. Мозг, был непокорным конем, отказывающимся подчиняться моим командам, и уклонялся от любой попытки заставить его работать.

В отчаянии, собрав последние остатки сил, я начал неистово бить ногами по гробовой доске, надеясь проломить ее, вырваться на свободу. Но дерево не поддавалось моим ударам, оно казалось крепче стали, и был стеной неприступной крепости. И вот, когда силы окончательно покинули меня, я снова провалился в черную, беспросветную тьму, в которой меня ждало, казалось, лишь бесконечное страдание.

Кажется, я парил в невесомости, словно заблудшая душа, застрявшая между мирами. И вдруг, словно прорвав плотину, воспоминания хлынули на меня с неведомой, сокрушительной силой. Они навалились, волнами цунами, захлестывая сознание, не давая ни секунды передышки.

В первую очередь меня настиг гул поезда, монотонный, ритмичный, словно пульсация огромного сердца. "Чу-чух, чу-чух," - настойчиво стучали колёса соседнего состава, уносящегося вдаль, растворяющегося в дымке воспоминаний. Я увидел молодого водителя, который ловко забирал багаж у Гарриет. Ее лицо, как и все остальное, было размытым, словно акварельный рисунок, по которому прошелся дождь. Оно расплывалось, исчезая куда-то в темные закоулки памяти, и передо мной остался лишь смутный силуэт с рыжими волосами. На какое-то мгновение в сознание прокралась путаница, и мне показалось, что это Мичи. Но это был обман, всего лишь игра разума.

Затем я увидел, как мы садимся в машину и мчим по улицам Лондона, все глубже и глубже погружаясь в городскую суету. За окном мелькали здания, фонари, прохожие, все они смешивались в калейдоскоп, оставаясь лишь неясными пятнами. И вот, машина остановилась около двухэтажного особняка, стоящего в тихом переулке. Рядом с домом уже ждала женщина лет пятидесяти на вид, с редкой проседью в волосах, которые были такого же рыжего оттенка, как у Гарриет. Это была Фло Бёттхер. Ее лицо я тоже не мог вспомнить, оно ускользало от меня, как песок сквозь пальцы. Но ощущения, которые она вызывала, были очень сильными, резкими. Интуиция подсказывала мне, что эта женщина та еще неискренняя, коварная особа, и нам придется ее терпеть, стиснув зубы.

Внутри особняка оказалось слишком чисто, неестественно стерильно, как в дорогом отеле. Персонал сновал туда-сюда, как муравьи в муравейнике. Идешь - они за тобой подметают, садишься - протирают за тобой стулья. Все это навязчивое внимание, эта чрезмерная опрятность заставляли чувствовать себя ущербным, больным, словно чахоточным. Я чувствовал себя неловко, как будто был грязным пятном на идеально выбеленной скатерти, словно я не достоин этого дома, не достоин этого внимания. Все это вызывало лишь раздражение и неприязнь.

Фло, словно заведенная кукла, начала изливать свои речи, распыляясь о том, как несчастна была ее бедняжка Гарриет, росшая без материнской ласки. Она, с напускным сочувствием, рассказывала, как та не видела никогда хорошего общества, и с показной решимостью грозилась, что ее любимая племянница будет блистать на самых лучших, самых изысканных викторианских вечерах. Ее слова звучали фальшиво, приторно, словно патока, которой пытаются замазать дыры. Моего мнения, естественно, никто не спрашивал, да и не собирался спрашивать. Я был лишь приложением к Гарриет, ее блеклой тенью. "Жена", как я ее мысленно называл, лишь мельком взглянула на меня, с какой-то непонятной, ускользающей эмоцией, после чего покорно согласилась со всем, что вещала тетка. Ее покорность меня раздражала.

Уже перед сном, в уединении комнаты, я задал ей вопрос, который не давал мне покоя, собирается ли она продолжать помогать мне с устранением Юзефа. Она замялась, мямлила что-то невнятное, как провинившаяся гимназистка. Я давил на нее, применяя мерзкую манипуляцию, от которой самому становилось тошно. Говорил, что если она не будет помогать, то я просто исчезну из ее жизни, и все ее мечты и надежды рухнут, как карточный домик. Она, сломленная моим напором, вновь согласилась, как всегда, покорно, безропотно. Эта ее пассивность вызывала во мне смесь раздражения и жалости.

И снова какая-то неведомая сила заставила меня открыть глаза, вырвав из сна. Но меня снова встретила лишь непроницаемая, давящая темнота, которая, казалось, поглощала меня целиком. Я уперся ногами в жесткие доски, но тут же размяк, словно труп, который пролежал на жаре несколько дней. Все тело было слабым, немощным. Я понимал, что нужны силы, нужно собрать волю в кулак, чтобы выбить эту чертову доску, чтобы вырваться из этого ужаса. Но где их взять? Где взять силы на борьбу? Казалось, они утекли, оставив меня ни с чем,