Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

ясно мыслить. Слова путались, отказываясь складываться в членораздельные предложения. Я бессильно запрокинул голову, прикрыв глаза, пытаясь собраться с мыслями.

Не знаю, сколько времени я провёл в таком забытьи, погружённый в тишину, нарушаемую лишь мерным тиканьем часов, крепко сжимая в похолодевших пальцах ручки кресла. Однако, очнувшись от тяжёлого забытья, я ощутил тяжесть на своём бедре. Это была голова Гарриет. Она, забывшись безмятежным сном, покорно устроилась у меня на коленях, положив голову и руки на моё бедро. Её роскошные волосы, которые она, видимо, расплела, пока я дремал, разметались вокруг неё причудливым узором, подобно тёмному шёлковому покрывалу.

Стараясь не потревожить её сон, я с предельной осторожностью высвободился из кресла, на котором мы оба уснули. Затем, подхватив Гарриет на руки, я перенёс её хрупкое тело на кровать, укрыв тёплым одеялом. Бросив взгляд на часы, висевшие на стене, я увидел, что стрелки показывают два часа ночи, однако, несмотря на поздний час, сна не было ни в одном глазу. Тихо, стараясь не издавать ни единого звука, чтобы не разбудить спящую жену, я вышел из комнаты и, миновав сонные коридоры, оказался на улице. Морозный воздух обжёг лицо, а под ноги мне расстилался девственно-белый, нетронутый снег, плотный и глубокий, словно пуховое одеяло. Не в силах противиться внезапному порыву, я упал лицом в этот холодный, но такой манящий покров, вдыхая полной грудью свежий, зимний воздух.

Вскоре мне предстоит покинуть родную Пруссию, отправившись в неизвестность. Но что ждёт меня впереди? Какие испытания уготовила мне судьба на чужбине? Эти вопросы терзали душу, не давая покоя, пока я лежал, уткнувшись лицом в снег, ощущая, как его холод проникает под одежду, отрезвляя разум после выпитого алкоголя.

Следующее утро выдалось на удивление тихим. Гарриет хранила молчание, погружённая в свои мысли. На все расспросы отца она отвечала неохотно, односложно, будто каждое слово приходилось вытягивать из неё клещами, с неимоверным трудом. Со мной она тоже почти не разговаривала, но в её молчании не было ни грубости, ни обиды. Скорее, она казалась растерянной, мечущейся, не зная, как себя вести после вчерашнего откровения, как реагировать на новую, горькую правду. За завтраком, в присутствии её отца и Кристофа, нам, наконец, объявили имя того, кто будет сопровождать нас в пути. Однако я, погружённый в собственные размышления, пропустил его мимо ушей, не запомнив ни единой буквы. Да и неважно было его имя, ведь он — всего лишь безликий охранник, один из множества, что встречались мне в тюремных стенах, ничем не примечательный, не заслуживающий внимания.

Весь оставшийся день мои мысли были заняты Роем. Я терзался оттого, что он так и не узнает о моём внезапном отъезде, не сможет попрощаться. Надо будет обязательно написать ему из Лондона, как только окажусь там, сообщить новый адрес, чтобы он мог пересылать свои письма туда. И непременно буду вкладывать в каждый конверт чек, дабы он не тратился на почтовые расходы. И, наконец, попытаюсь разыскать кого-нибудь из партийцев, осевших в иммиграции, ведь меня не переставала мучить мысль о том, что все мои предыдущие письма летели в пустоту, не находя адресата. Быть может, удастся вспомнить адрес подруги Юстаса Тилли, она могла бы помочь.

Следующим вечером, когда солнце уже клонилось к закату, мы, в сопровождении молчаливого охранника, садились в поезд, готовый увезти нас в неизвестность. Вагон, в котором нам предстояло провести несколько часов, оказался на удивление тёплым и уютным, совсем не похожим на тесные, пропахшие сыростью этапированные вагоны, в которых мне доводилось бывать. Невольно вспомнилась моя "Катрина". В голове мелькнула шальная мысль — подарить этот поезд Рою, но тут же угасла, ведь теперь я и сам не знал, когда смогу вновь увидеться с ним, и смогу ли вообще.

Часть 3. Запись 35

Я очнулся в неизвестности, в тесном и холодном пространстве, где кромешная тьма давила на меня со всех сторон, как могильная плита. Руки, беспомощно скользили по , шершавому дереву, пытаясь найти выход из этой ловушки. Невозможно было вдохнуть полной грудью, воздух сгустился, превратившись в липкую, удушающую массу. Его катастрофически не хватало, кажется меня зарыли живьем. Очень скоро стало невыносимо душно, будто, меня заперли в тесном гробу.

Лежал я, кажется, целую вечность, словно мумия в саркофаге, закованный в оцепенение, которое пробирало до самых костей. Глаза мои едва-едва шевелились, как у старой черепахи, моргая с такой медлительностью, будто каждое движение требовало титанических усилий. Внутри меня царил такой хаос, что казалось я принял чудовищную дозу опиума. И это вещество, как густой туман, окутало все мои чувства, притупив их до полного безразличия. Я был словно в вакууме, где боль и радость, страх и надежда, превратились в нечто неразличимое, в серое, монотонное ничто.

Сквозь эту пелену забытья я попытался прорваться и выудить из глубин сознания хоть какие-то обрывки вчерашнего дня. Но память, как капризная хозяйка, отказывалась мне повиноваться. Все мои воспоминания были подобны утреннему наваждению, который, едва откроются веки тут же рассеивается, оставляя лишь неясные очертания и мутные тени. Ничто не имело четких границ, ничто не хотело собираться в единую картину. Я был потерян в недрах собственного разума.

Давление, подобно двум гигантским подушкам, сдавливало мои уши, вызывая нестерпимую боль. Мне казалось, что барабанные перепонки вот-вот лопнут, разрываясь на части от невыносимого напряжения. Голова пульсировала, как будто ее раздирали на части ударами молота. Всякая попытка собраться с мыслями, сосредоточиться, отзывалась мучительной болью, ввергая меня в пучину бессилия и отчаяния.

Не зная, что еще предпринять в этой ужасной ситуации, я, как слепой котенок, начал неуверенно стучать костяшками пальцев по деревянной стене, которая окружала меня со всех сторон. Это были отчаянные попытки позвать хоть кого-нибудь на помощь, вырваться из этой ловушки. Но мои удары, слабые и немощные, как стук умирающего сердца, проваливались в пустоту, не вызывая никакой реакции. Вокруг царила гробовая тишина, тишина могилы, в которой меня, казалось, похоронили заживо.

Вскоре ко всем этим мучениям добавилось еще одно, пожалуй, самое страшное. Я начал задыхаться, словно рыба, выброшенная на раскаленный песок. Эта нехватка воздуха и удушающая жажда, словно ножом терзала мои легкие, разрывая их изнутри. Я начал жадно, хрипло втягивать воздух, захлебываясь и задыхаясь от ужасной одышки, вдыхая его, как умирающий, в последней отчаянной попытке спастись. Меня бросало то в жар, то в холод, пот покрывал все тело