Смерть чистого разума - Алексей Королев

не в молодости конечно, тогдашнее мужество его бесспорно, а позже, когда он объявил себя философом, не имея на то ни малейшего права. Не скрою, мне он так же неприятен, как и Фишеру, и я тоже вижу некоторую пользу в его смерти – по крайней мере при словах «русский революционер» воображение неокрепшей молодёжи больше не будет рисовать себе образ немытого Прометея с кувалдою. Но я обещал товарищу Маркевичу, что сообщу ему имя убийцы, и я сделал это.

Инспектор Целебан медленно повернулся к Маркевичу.

– Господин инспектор, господин инспектор, – Маркевич предупредительно поднял обе руки вверх, после чего коротко рассказал о записке.

– Давайте-ка её сюда, – решительно сказал Целебан.

– Не торопитесь, инспектор, – Ульянов поставил пустую чашку на буфет. – Никуда она от вас не денется.

– Я тоже за то, чтобы дослушать, – сказал доктор Веледницкий.

– Спасибо, Антонин Васильевич. Итак, я действительно ещё в четверг запечатал записку и отдал её Степану Сергеевичу. Честно говоря, я был зол, так зол. Терять время на никчёмные глупые истории! Но у меня есть свои резоны сделать так, чтобы товарищ Маркевич оказался мне… хм… обязанным, и я сделал то, что обещал. Этому предшествовали четыре беседы, которые случились у меня в тот день. Утром, сразу после завтрака у меня была встреча с вами, Антонин Васильевич.

– Подтверждаю, – откликнулся доктор.

– О чём мы с вами разговаривали?

Веледницкий замялся.

– Право же, я не вполне уверен…

– Будет вам, вы же не институтка. Я обсуждал с вами – вернее продолжил обсуждать, коль скоро начали мы с вами сразу после моего приезда – возможные перспективы в лечении заболевания моей жены. В данном случае совершенно не важно, какого именно – важно, что в борьбе с ним наука в последнее время, кажется, вот-вот значительно продвинется. Так это, Антонин Васильевич?

– Точно так.

– Прелестно. Кроме того, я немного расспросил вас относительно природы заболевания Корвина и методов применяемого вами лечения. Вы рассказали мне о dementia paranoides и о том, что лечения как такового не существует, а конец, увы, очевиден.

Веледницкий кивнул.

– Затем, продолжал Ульянов, – я спустился сюда, в гостиную, и встретил вас, дорогой Николай Иванович, за шахматной доской.

Николай Иванович тоже с готовностью кивнул.

– Мы сыграли с вами три партии, две я выиграл, а одну мы свели вничью.

– Вы очень сильный шахматист, Владимир Ильич! – с чувством сказал Скляров.

– Будет вам. Шахматист я посредственный, а вы – просто никудышный.

Скляров побледнел, но этого никто не заметил.

– От обеда я отказался и некоторое время писал у себя в комнате. К делу это опять же отношения не имеет. В два часа пополудни я имею привычку гулять и, благо дождь на некоторое время рассеялся, решил пройтись по округе. Тут мне подвернулся господин Лавров. Подозреваю, что он меня попросту караулил. Я терпеть не могу гулять один и согласился на его общество. Первым делом мы отправились к Ротонде, спустились вниз, но дверь была заперта, а во дворике не было ничего интересного. Тогда мы отправились в сторону деревни и прошагали в общей сложности минут сорок. Господин Лавров оказался совершенно невозможным спутником: он без конца изводил меня вопросами о марксизме и с каждым моим ответом архиглупо спорил. Он вообще, кажется, изрядный дурак, – впрочем, по «Землемеру» это вполне видно. Однако польза от этой прогулки была несомненной: позже я понял, что идиотские вопросы Лаврова весьма и весьма помогли мне понять, кто единственный – и только он – мог убить Корвина.

– Надеюсь, вы сейчас не имеете в виду самого господина Лаврова, потому что если это так, вам не поздоровится – получается, что вы не сообщили в полицию об убийце и он беспрепятственно уехал.

– Я бы не стал «сообщать», как вы выразились, полиции ничего и ни в каком случае, господин Целебан. Моей целью была нужная мне для моей работы благосклонность товарища Маркевича и ничего более. Но это, конечно же, не Лавров: он даже бекаса на болоте не пристрелит. Итак, около трёх часов мы вернулись в дом и я попробовал разыскать доктора Веледницкого, поскольку гуляя, я вспомнил, что позабыл рассказать ему одну маленькую, но, кажется, немаловажную деталь касательно болезни моей жены. Какую именно, значения не имеет. Но доктор Веледницкий был занят с хозяйками и вами, инспектор, о чём мне сообщил кто?

– Я, – сказал Скляров.

– Совершенно верно, вы, Николай Иванович. Я решил ещё прогуляться – на сей раз уже в одиночестве, чем и занялся. Вернувшись перед самым ужином, я заглянул к вам, Антонин Васильевич, и узнал, что товарищ Тер-Мелкумов более не подозревается, товарищ Фишер благополучно сбежал, а товарищ Маркевич пришёл в себя. После ужина состоялась моя четвёртая беседа – с вами, Степан Сергеевич. Именно во время неё я окончательно утвердился в своих подозрениях. Я вручил вам записку. Но мои трудности только начались.

– Какие трудности? – спросил Целебан.

– Дело в том, что несмотря на мою железную уверенность в своей правоте, я не имел ровным счётом никаких формальных доказательств. Ну, тех, которые можно привести в суде. Логика моих размышлений была внутренне непротиворечива и даже строго научна, но я живо представил себе, как вы, Степан Сергеевич, распечатываете записку, читаете её и смотрите на меня с неподдельным недоумением. А выслушав мои объяснения, называете меня болваном и навсегда отказываетесь со мной сотрудничать. Таким образом, хотя мне было предостаточно моих собственных внутренних доказательств, я понял, что придётся раздобыть те самые неопровержимые улики, которыми так гордятся герои дрянных романов в ярких обложках. Это невыносимо скучно, гораздо скучнее, чем размышлять, но что же было делать? Справедливости ради, Степан Сергеевич сам немало мне в этом деле помог: собственно, значительная часть улик была раздобыта именно им, просто он не знал, что с ними делать. Ровным счётом как негритос, которому попадает в руки, скажем, самозарядное ружье: вещь и красивая и явно опасная, но куда её применить, негритос не имеет ни малейшего понятия.

Маркевич сделал вид, что не обиделся, тем более что Целебан перебил Ульянова:

– Но таким образом вы сперва ответили на вопрос «Кто?», и только потом принялись отвечать на вопрос «Как»?

– Совершенно верно, – кивнул Ульянов.

– Но это совершенно немыслимо ни с точки зрения уголовного права, ни с точки зрения той дисциплины, которую последние десять лет с лёгкой руки господина Гросса называют «криминалистикой». По сути, вы пытаетесь подогнать решение под заранее вами придуманный ответ!

– Во-первых, я уже сказал, что я не сыщик, а логик. Условности вашей профессии меня не интересуют. Если я