Приз - Полина Дашкова

В маленькой гостиной, смежной с кабинетом Гитлера, за столомсидела молодая белокурая женщина, пухленькая и свежая. Круглое лицо былонапудрено, на губах блестела красная помада. Короткие волосы аккуратно завиты иуложены.

— Добрый день, фройлен Браун, — откашлявшись, уронив руки,сказал Штраус.

— Сядьте и расскажите, — приказала Ева и приняласьподпиливать свои длинные ногти серебряной пилкой. Штраус послушно опустился вкресло напротив.

— Сожалею, но порадовать мне вас нечем.

— Что-то еще можно сделать, чтобы облегчить его страдания,поддержать в нем силы? — пилка вопросительно замерла и тут же заняласьследующим ноготком.

— Глюкоза, витамины, — Штраус пожал плечами и добавил,кашлянув: — свежий воздух. Больше прогулок на свежем воздухе.

Ева удивленно вскинула тонкие, как ниточки, брови.

— О чем вы говорите? На улице бомбят и стреляют.

— Простите, фройлен, тут я бессилен, — Штраус поднялся.

Ему надо было скорее уйти. В голове у него опять зазвенело,громко и требовательно: «Дети. Шесть маленьких детей. Младшей девочке тригода».

— Вы уже уходите, доктор? — разочарованно спросила Ева.

— Да, фройлен.

— Бедный, бедный Адольф. — Ева принялась за следующийноготок, от быстрых движений пилки рябило в глазах. — Все его оставили, всеизменили. Лучше пусть погибнут сто тысяч других, чем он будет потерян дляГермании. Германия без Гитлера не пригодна для жизни. Подождите, доктор, выможете мне сказать, который час? У нас здесь почему-то сломались сразу всечасы.

— Я не знаю, Ева. Мои тоже стоят.

— Да? Это странно. Послушайте, Отто, а вы придете к нам насвадьбу? — она, наконец, оставила в покое свои ноготки, отложила пилку. В рукаху нее появилось хорошенькое ручное зеркало и золотой футлярчик с губнойпомадой.

— На свадьбу? — удивленно переспросил Штраус.

— Вы разве не знаете? Адольф, наконец, сделал мнепредложение. Совсем скоро я стану фрау Гитлер.

— Поздравляю, — кивнул Штраус и быстро вышел.

Ему пришлось пройти через столовую. Там за столом сиделгенерал Кейтель и сосредоточенно ел что-то жидкое и мутное из красивойфарфоровой тарелки.

— Добрый день, доктор. Хотите супу? Гороховый. Очень вкусный.Фюрер распорядился, чтобы приготовили.

— Спасибо, Вилли. Не хочу.

Прежде чем покинуть канцелярию, Штраус раздал еще десятоккартонных коробок. Химический состав оболочки капсул он разработал сам. Есликапсулу случайно проглотить, ничего не случится. Оболочка не растворится вжелудочном соке. Но если разгрызть — наступит мгновенная смерть.

Когда он шел к выходу, до него донеслись тихие детскиеголоса. Дети Геббельса гуляли в закрытом внутреннем дворе канцелярии.

«Забери их отсюда! Забери детей, ты, чудовище!»

Ему до смерти надоел этот глупый голос. Голова пульсировала,разрывалась болью, перед глазами стояла густая пелена. Несколько раз онспоткнулся на лестнице и чуть не упал.

На воздухе ему стало легче.

«Погибли миллионы детей. Что тебе дались эти шестеро?» —подумал он, еще не отдавая себе отчета, что вступает в диалог с неведомымбесплотным существом, от которого никак не может отвязаться.

— В машине его ждал Гиммлер. Шофер вышел и открыл дверцу.

— Садись, Отто, скорее! — нервно прошептал Гейни. — Скороначнется налет, мы не успеем!

Но Штраус медлил. Он стоял, смотрел сквозь Гиммлера, неморгая. Губы его едва заметно шевелились. Он бормотал:

— Я не понимаю, почему тебя так волнует судьба этихшестерых, когда погибли миллионы? Объясни, я не понимаю. Это же простаяарифметика.

«При чем здесь арифметика? Там остались дети!»

— Что с тобой, Отто? С кем ты разговариваешь?

— Не знаю, Гейни. Кажется, с самим собой. — Он сел наконец вмашину, рядом с Гиммлером, крепко зажмурился, потряс головой, пытаясьвытряхнуть из мозга чужой голос, чужие мысли.

Машина тронулась. Следовало спешить, пока не началсяочередной налет. Штраус приоткрыл окно. В ноздрях все еще стоял запахразлагающейся плоти, знакомый по концлагерям. Но даже там так не воняло, как врейхсканцелярии 20 апреля 1945 года, в последний день рождения Гитлера.

— Что за черт! Сломались они, что ли? — медсестра Надяпыталась подкрутить колесико своих наручных часов.

У нее не получалось. Колесико заклинило. Все три стрелкипочему-то сомкнулись на двенадцати и замерли. Этого не могло быть. Надя знала,что сейчас без чего-то шесть вечера. Часы были дорогие, новые, настоящаяшвейцарская «Омега». Надя купила их всего месяц назад, и то, что они сломались,вывело ее из себя.

— Ну, блин! — крикнула она, и шарахнула кулаком по столутак, что подпрыгнул деревянный стаканчик с карандашами. — Неужели китайскаяподделка? Я же в магазине покупала, не на рынке, твою мать!

Она схватила свой мобильный, хотела по нему узнать время, ноувидела мертвый зеленоватый экранчик. Попыталась включить. Без толку.

— Да что же это такое! — она стала материться, громко, зло ибеспомощно.

Надя была аккуратной девушкой, рассеянностью не страдала. Вее мобильнике батарея неожиданно сесть не могла, она заряжала ее регулярно,согласно инструкции.

Василиса лежала на диване с открытыми глазами и смотрела впотолок. Комнату сотрясал громкий сердитый голос Нади. Через открытое окно былслышен собачий лай и нудный вой чьей-то сигнализации. Надя тяжелым мужскимшагом отправилась на кухню курить. Василиса не заметила, что ее больше нет вкомнате, не услышала, как она вернулась со своей сумкой в руках, досталаупаковку со шприцем и коробку с ампулами.

Она не могла избавиться от нестерпимой вони, хотя воздух вкомнате был чистым и свежим. Она еще долго слышала тихие, далекие голосашестерых детей, оставшихся в бункере рейхсканцелярии в апреле 1945 года.

* * *

Григорьев столкнулся с Рики в коридоре госпиталя.

— О, князь! Рад вас видеть! — Рики приветствовал АндреяЕвгеньевича ослепительной улыбкой и нежным женским рукопожатием. — Гейни ждетвас с нетерпением.

— Как он? — спросил Григорьев. — Вы говорили с врачом?

— О, да, все отлично. Сначала я так испугался, сердечныйприступ — это звучит ужасно, правда? Оказалось, никакой опасности для жизни, идаже операция не нужна. Врач сказал, еще два дня, и Генриха можно будетзабрать. Он разрешил нам продолжить отдых, правда, избегать солнца и всякихизлишеств. Ну, вы понимаете.