Приз - Полина Дашкова

Едва пи не больше, чем английских и американских бомб.Гиммлер боялся встречи с Борманом. Он не переносил открытого взгляда в глазаврагу. Борман был враг хитрый и сильный Но даже он, при всем своем прагматизме,не желал видеть, что все уже кончилось. Он по инерции продолжал интриговать,отталкивать всех от фюрера Бедняга Мартин не понимал, что нельзя быть теньютени. Не понимал этого и Геббельс. Вместо того чтобы удрать подальше с женой идетьми, он привез свое семейство в страшное здание рейхсканцелярии и поселилвсех бункере, рядом с разлагающейся биологической оболочкой своегоискусственного божества.

Геббельс шел медленно, как во сне, тяжело прихрамывая иповторяя

— Этот народ не достоин нашего великого фюрера. Высокийпрямой Штраус, вышагивая рядом с коротышкой Геббельсом, косился сверху вниз наего смешной носатый профиль

В глубине коридора маячили фигуры Бормана и Геринга. Первыйбыл мрачен и спокоен. Второй нервозно сотрясал брюхом, пыхтел, таращил глаза.Все обменялись партийными приветствиями и прошли в просторный кабинет,служивший церемониальным залом.

Там строем, вытянувшись в струнку, стояли шестнадцатилетниемальчики в парадной форме «Гитлерюгенд». Отто Штраус смотрел на их здоровыемолодые лица и думал — «Последнее живое мясо Германии. Исчезая,человекоподобная машина пытается утащить с собой как можно больше жизней Какони ждут его, как волнуются, какая честь для них — получить из его рук железныйкрест и благословение на героическую смерть с его именем на устах».

Наконец открылась дверь. Появился фюрер. Запах одеколона,которым побрызгала его верная Ева не мог заглушить зловония. Тусклые, безблеска глаза, еще недавно голубые, теперь мутно-белые, как у тухлой рыбы,равнодушно оглядели кабинет.

Адъютант держал большую бархатную подушку с железнымикрестами. Церемония проходила с похоронной торжественностью, в полной тишине.Все боялись, что Гитлер сейчас упадет или откроет рот, заговорит, что было быеще хуже. Мальчики могут не выдержать его зловонного дыхания. Если кто-нибудьиз них нечаянно сморщит нос, фюрер заметит. Реакции его настольконепредсказуемы, что может случиться скандал

Фюрер переходил от одного мальчика к другому, трясущимисяруками крепил к их поглаженным белым рубашкам железные кресты. Мальчикивыбрасывали руки в партийном приветствии, привычно выкрикивали «Хайль!». Унекоторых были еще детские голоса.

При каждом выкрике Василиса вздрагивала. Ей казалось, онасейчас задохнется от вони, исходившей от сгорбленного распухшего чудовища. То,что она наблюдала сквозь глазницы Отто Штрауса, не могло быть правдой, но оназнала: все это было на самом деле, пятьдесят семь лет назад. И все этопроисходит опять, в каком-то ином, вневременном измерении, где прошлоепереплетается с будущим и ничего не исчезает бесследно.

Церемония завершилась.

— Мне надо поговорить с вами, Отто, — сказал Гитлер, проходямимо Штрауса.

— Да, мой фюрер.

— Ты должен осмотреть его, — прошептал Гейни, — он совсемплох. Мне надо знать, сколько еще осталось.

— Конечно, Гейни.

— Вы принесли, что обещали? — спросил Геббельс.

Штраус молча кивнул, и нахмурился, услышав отчаянное чужое«Нет!» у себя в мозгу.

Василиса знала, что речь идет о капсулах с цианистым калиемГеббельс собирался взять их не только для себя, но и для жены, и для шестерыхдетей. Младшая девочка совсем маленькая, ей три года. Старшей всегочетырнадцать.

Штраус открыл портфель, достал небольшую картонную коробку,протянул Геббельсу.

— Здесь десять штук. Вы просили восемь, я положил еще две,на всякий случай.

— Благодарю вас, доктор.

— Вы уверены, что хотите дать это детям? У меня естьвозможность вывести их отсюда и передать под опеку Красного Креста.

Штраус не собирался говорить этого. Оно вырвалось само, онедва успел перехватить, перевести на немецкий, иначе эти две простые фразыпрозвучали бы по-русски, они разрывали ему не только мозг, но и гортань.

— Еще раз благодарю, — сухо ответил Геббельс, — мы с Магдойприняли решение и не собираемся его менять.

— Господа, кто-нибудь может сказать, который час? —прозвучал на лестнице глухой голос Бормана.

Никто не мог. У всех остановились часы. Стрелки застыли надвенадцати.

— Это, наверное, как-то связано с вибрацией из-за бомбежки,— пропыхтел умник Геринг.

Фюрер ждал Штрауса в бункере, в своем кабинете. Штраусбрезговал подходить к нему близко, но осмотреть все-таки пришлось. Былонеприятно притронуться к страшной, изъеденной экземой, коже великого вождя.Тело его имело странный, зеленовато-багровый оттенок и уже мало напоминалочеловеческое.

— Кругом ложь и предательство, — говорил он чуть слышно,пока руки доктора щупали его живот, — все хотят, чтобы я покинул Берлин. Нет. Яостанусь.

Заглянуть в горло вождю было крайне сложно, так сильнотряслась его голова.

— Кругом ложь и предательство, — повторил он, как толькоосмотр закончился. — Я останусь здесь. Или я выиграю битву за Берлин, илипогибну в Берлине.

Когда он говорил, все в нем клокотало, гудело, поскрипывало,как будто сквозь тихие звуки человеческого голоса проступал натужный скрежетпоследних оборотов сломанного механизма. Несколько раз, как заевшая пластинка,он повторил: ложь и предательство.

«Протянет еще дней десять, не больше», — решил Штраус.

Василису затошнило. Она думала о шестерых маленьких детях,которые находились здесь, где-то совсем близко.

«Какие дети?» — раздраженно спросил себя Штраус. Но,покосившись на часы, понял, почему дети Геббельса все не выходят у него изголовы.

— Вы не забыли о моих собаках? — спросил Гитлер.

— Нет, мой фюрер. Не забыл, — ответил Штраус и положил настол картонную коробку с капсулами.

Когда генерал покидал кабинет, позади него прозвучалскрипучий механический голос:

— Нас только двое в мире. Двое гигантов.

— Простите, вы о ком, мой фюрер? — спросил Штраус.

— О Сталине.

«Ты подумал, он имеет в виду тебя? Ты правда решил, что тебяон считает гигантом, равным себе?»

Штраус зажал уши ладонями. Его шатнуло к стене. Еще одиншаг, и он ударился бы головой о притолоку.

— Что, так плохо, доктор? — услышал он рядом живой женскийголос с приятным баварским выговором.