Большой облом - Владимир Хачатуров

– Вроде того, – хмыкнул Игорь, едва удерживаясь от истерического смеха – естественная реакция амнезического больного на глагол «забыться». – Так что будь любезен, растолкуй мне, неуку, об чем у нас с тобой вообще речь…

– Короче, тема такая: о наркотиках, надеюсь, слышал? Не слышал?! Блин, из какой же ты страны? С луны свалился, что ли?

– Неважно откуда я свалился, ты давай журчи дальше, не сбивайся…

– Да как же тебе объяснить? – занервничал парень – Эх, был бы с нами Володька, он бы живо все тебе растолковал… Короче так, наркотик – это такая хренотень, от которой человек улетает, понял?

– Понял. Куда?

– Что куда?

– Куда человек улетает?

– В космос. Только не в этот, а в совсем другой. Володька говорит, что каждый оказывается в мире по размерам своей души. Во как! Врубаешься?

– И обо всем забываешь?

– Напрочь!

– Навсегда?

– Пока кайф в ломки не перейдет. Потом, конечно, все вспоминаешь, даже такое, чего век бы не помнил…

– Ладно, уговорил, хуже, чем есть, вряд ли будет. Давай свой улет.

– Так он ведь денег стоит, братан.

– Сколько?

– Смотря, что выберешь…

– Выбираю то, от чего улетаешь в космос по размерам своей души, а потом вспоминаешь даже то, чего никогда бы не вспомнил. Есть у тебя такой?

– О’кей, – решился парнишка на доброе дело. – Есть у меня порция новой кислотины. Говорят, от нее даже ломок не бывает, а улет такой, что просто мать-перемать! Правда, сам я этой дряни не пробовал, так что, за сколько купил, за столько и продаю.

– Что вдруг, если она такая замечательная?

– Слышал, что после нее остальные уже не катят, но… Но я им не верю! Кому мы на фиг нужны, чтобы кто-то еще стал беспокоиться о том, чтобы наркуши на иглу не подседали? Наверняка кто-то свою дурь на рынок продвигает, вот и вешает лапшу на уши, вот и толкает подешевке, чтобы уж как следует подсели. А как подсядем, так знамо дело, вздуют цены выше крыши, хочешь – не хочешь, гопстопником станешь или еще на какое-нибудь дерьмо похуже подпишешься… А я не хочу! Я просто кайфарик, побалдеть люблю, на подвиги меня не тянет, мне этих подвигов в приходах хватает…

– Ладно, уговорил. Сколько этот новый стоит?

– По-честному? – смутился парень.

– Если хочется по-честному, валяй по-честному, – не стал возражать Игорь.

– По-честному их толкают всего за ничего, порция – доллар. И на порции не жмотятся, из каждой полторы обычно выходит.

– А сколько стоит то, на чем ты сидишь?

– Десять баксов…

– Держи пятьдесят, только объясни, как им пользоваться.

– Ну, па-арень! – задохнулся парнишка от восторга и благодарности.

– Ты погоди благодарить, – поспешил Игорь прервать излияния. – Мне от тебя еще одна услуга потребуется, – место переночевать. Или, вернее, – улыбнулся он, – поторчать, побалдеть, полетать…

– Ноу проблем, френд! – обрадовался парень. – Чердаком не побрезгуешь? Да нет, ты не боись, там все как полагается: диван, кровать, холодильник, кухня, даже душ с туалетом, в общем, типа мансарды…

– А я и не боюсь – успокоил его Игорь. – Веди, давай, в своей пентхауз…

…Обозвать меня, как какого-нибудь либертена, половым попрошайкой! Да еще и какие-то деструктивные мортиды мне инсинуировать – все равно, что расписаться в собственном интеллектуальном бессилии, а вовсе не вывести меня из равновесия, не заставить совершить роковую ошибку, к примеру, польститься из мести на дебелую супругу оскорбителя. Пусть ее адъютант военкома уестествляет, у него для этого все данные: смышленые мозги дебила и злостный ванька-встанька между ног. А мне с этими релятивистами доморощенными мама водиться не велит. Вечно норовят смешать в одну навозную кучу все интеллектуальные объедки с обеденного стола профессиональных любомудров: мол, так они, пропитавшись друг дружкой, не в пример легче проскальзывают в подкорку. В результате несварение головного мозга, ожирение мозжечка и полная утрата церебральной ориентации. О, вечно довольные природой своих представлений придурки! О, исихасты замороженных извилин, чьи полушария не в состоянии сами себя идентифицировать, знать не ведают, какое из них правое, какое левое, а, следовательно, понятия не имеют, кому какие функции исполнять надлежит. Попался б кто-нибудь из вас мне благословенной ночкой, я бы ему показал, что такое садист и насколько ему, как таковому, чуждо педагогическое намерение убедить, уговорить, усовестить и опростаться! Пусть спросят любую из моих жертв: выйдет ли она еще хоть раз, на ночь глядя, без провожатого? Понадеется ли как дура на благородство и джентльменство первого встречного? Да ни в жисть! А если все же выйдет, значит, дело ясное: либо суицидальные мечты вконец одолели, либо спутала манок Эроса с иерихонской трубой Танатоса, и ходит, ищет кого бы ни будь, кто б ей мозги вправил. Это мы с превеликим удовольствием: и мозги куда надо вправим, и задницу набекрень навернем, и сиськи морским узлом на спине завяжем, и назовем сей оргаистический апофеоз «Предчувствием гражданской заварухи ядреными средствами деструктивности»! Кайфуй, родная, кончай любимая! Ибо если женщина оказалась ночью на улице одна-одинешенька (вот как эта молодцеватая старушка, что бросает тоскливые взоры направо и налево в поисках суженного или, напротив, расширенного, – по размерам снедающего ее аппетита, – в то время как последний подкрадывается к ней сзади, и правильно делает, поскольку с тыльной стороны вся женщина как на ладони, все эрогенные угодья под рукой, все можно стиснуть, вывернуть наизнанку, откусить, обсосать, конкретно проигнорировать, – словом, возлюбить, оставаясь интригующим незнакомцем, тогда как спереди в твоем распоряжении одни глаза да страждущая щель разведения себеподобных; так что быть вечно сзади – судьба моя!), – значит, она преисполнена решимости справить свое провиденциальное назначение – быть изнасилованной. Хотя сама она может с этим выводом не согласиться, наплести квадратный километр независящих от нее обстоятельств, каковые, будто бы, и выпихнули ее в темную ночь на милость счастливого случая. Но кто же не знает, что эти «друзья человека» говорят одно, подразумевают другое, имеют в виду третье, а надеются на четвертое – не считая тысяч прочих истолкований их слов, мимики, кривляний, писка, короче, той лапши, которую они взяли себе за правило вешать на уши придуркам? Что ж, их дело лепетать, увещевать, визжать, царапаться и даже пытаться провести прием дзюдо, а наше – не терять головы от избытка мышечной и умственной отваги. Страх и трепет – верные мои союзники. Пусть ее же собственный ужас на нее и навалится, подомнет, парализует, овладеет, изольется, стыдливо отпрянет и повторит. Ведь все мы люди, все мы чебуреки, – как там нас ни назови, хомиками ли, сапиенсом осиянными, либертенами, мортидой обуянными, тварными центрами сознания, бракованными изделиями демиурга или просто преуспевшими в жестокосердии животными, мы ни на йоту от этого не изменимся, пребудем во прахе времен и в тлении пространств все теми же, кем всегда и были, – жертвами собственных представлений о себе и о мире. И позволено нам только то, что мы сами себе не в состоянии запретить. Лично я позволяю себе немногое, держа в узде свою гуманистическую сущность, ибо, к сожалению, не в силах лишить всех разом чувства оголтелой безопасности и развратной защищенности, что так потворствуют нашему самодовольству. (К примеру, заламываю руку до упора, охаживаю локтем хребет, чтоб не сгибалась в три погибели, не портила себе осанки, а мне – божественного кайфа. При этом отдаю себе отчет, как больно с заломанной рукой выгибаться с чувственной грацией пантеры, и тешу себя соображением, что если бы она могла полюбоваться со стороны на то, с какой пристойной эротичностью ей юбку задирают, рвут в клочья кружево трусов, да с какою лихостью засаживают вдохновенного космической эрекцией добра молодца в ее дебелый зад, весьма мало волнующий сам по себе (причем, прошу заметить: член мой гол, как сокол, и беззащитен, как хрустальное яйцо в руках идиота, хотя кто знает, что там его ждет?), она бы, я уверен, вчуже за себя порадовалась!) Зато уж тому немногому, что я себе позволяю, я не ставлю никаких ограничений. Лишь бдительно слежу за тем, чтобы не ожесточиться. Ибо ожесточение приводит к апатии, апатия – к гибельному квиетизму, от которого до воронки ада и вовсе рукой подать. Я же твердо рассчитываю на райское блаженство, поскольку блюду обе главные заповеди: и себя обожаю, как Бога, всем ливером своим, и ближнему делаю только то, что ближний сделал бы мне, попадись я ему, а не он мне под горячую руку, кипящий разум и прочие раскаленные чресла блаженства. (Пример с исполосованными веревочным бичом менялами из храма и казнью исполосователя на римском кресте, предпринятой по настоянию исполосованных менял, поучителен и впечатляющ.) Правда, есть риск, нарвавшись на завзятого мазохиста, – страстного поклонника алголагнии (поразительная неудобоваримость этого термина оправдана его семантической логичностью, – произнося такое, едва не кончаешь от душевной боли: ребенка бьют!), сделаться жертвой собственных благих намерений. Прецеденты были. Читайте прессу. Ламентации палача (пред которыми плач Ярославны – просто хныканье капризной девчонки), столкнувшегося по работе с выдающимся обожателем Венер в мехах и Афродит в заклепках. Каким только образом он над человеческим достоинством пытаемого не издевался (и швейные иголки под ногти загонял, и раскаленным стальным прутом интимные места пересчитывал, инвентаризацию наводил), а тот знай себе, сладострастными стонами исходит да нагло эякулирует. И даже полное прекращение пыток и героическое воздержание от нецензурных выражений, не привели ни к каким изменениям к худшему, ибо этот извращенец был настолько болью развращен, что умудрялся извлекать наисладострастнейшую муку из отсутствия мучений и опять-таки нагло эякулировать… Что ж, успокаивал я мысленно его, себя и тех, кто в успокоении нуждается, это профессиональный риск, потому что любой экстаз связан с риском, тем более сексуальный. А кто не рискует, тот не только шампанского не трескает, но и подлинного оргазма не удостаивается, ибо то, чем пробавляются законные супруги, детородно возясь на беспорочных перинах своих спален, не заслуживает столь высокого названия, имя их непотребству – удовлетворенный инстинкт размножения и прозябания… Опаньки – спасители подоспели, да не одни, с пистолетами. На двух машинах восемь жлобов в кольцо берут и руки в верх поднять упрашивают. Эк напугали-то! Мы, маньяки, народ не гордый, мы и девушкой можем прикрыться от пуль. (Да, девушкой, я не оговорился. Ибо страдания ее омолодили: смена семени даже в заднем проходе творит чудеса, не только в переднем, обезображенном маткою горькой.) Не ссы, любимая, в получку купим памперс, бронежилет и средство от поноса, – дубовую кору. Так что стреляйте, гады! Всех не перестреляете! Патронов не хватит… Не решаются, внутренности у них слишком субтильные. Я бы на их месте себя изрешетил. Пусть виновный будет наказан, даже если при этом погибнет штук десять невинных! Только так можно обуздать расшалившийся терроризм. Невинно убиенные отправятся прямым ходом на небеса, а ликвидированного по делу ожидает торжественная встреча в преисподней – с глумливым хохотом, язвительной насмешкой и прочими дарами Мома… Кажется, я опять тороплю события в непредусмотренном случаем направлении. Отбытие в мир иной в очередной раз откладывается по независящим от пассажира обстоятельствам. Ну вот, теперь опять придется призывать присутствующих в свидетели своих благих намерений, вступать в глупые переговоры, орать, угрожать, корчить страшные рожи готового на все засранца и ножичком у горла жертвы злобно поводить. Убью! Зарэжу! Расступись! Карету мне, карету! А лучше – не траченный молью ковер-самолет.