Дети луны - Борис Акунин

– Или нет отца? – спросила девушка, с сомнениемглядя на окна. – Раньше-то был, давно. А теперь… Что-то такое сверкнетсеребряным плечом, дохнет табаком, иногда царапнет колючим по щеке… Нет,наверное, есть. Впрочем, не знаю…

Для нее всё химера, всё ненастоящее, понял Романов.Фотографирует какие-то чертежи, проявляет чудеса скрытности и ловкости, ноделает это, словно бы во сне. Известно, на какое хитроумие способны наркоманы,когда им нужно получить очередную дозу дурмана.

– Но Селен-то тебе не мерещится, – усмехнулсяАлексей. – Вон как вы с ним миловались. Страсть галлюцинацией не бывает.

Она непонимающе уставилась на него, да вдруг прыснула –совсем не по-декадентски, а попросту, по-девичьи.

– Ты о роковом разбивателе сердец? О кумире дурочек?Брось, он не мужчина. Он сгусток тумана.

– То есть?

– Это из его стихотворения: «Я грежусь каждой Грезе,сгущаюсь из тумана. Я крик твоей болезни, угар самообмана». Селен оченьудобный. Если считается, что ты – его, то другие ухажеры не лезут. Неосмеливаются. Разве кто-то может соперничать с таким павлином? Это не я однахитрая, многие пользуются. Там ведь, в клубе, много совсем юных девочек,которым только хочется казаться инфернальными, а сами, может, не целовались ниразу. Слыть любовницей великого Селена почетно. И его устраивает. Ему ведьтолько и нужно, что впечатлять и казаться.

Получалось, что она очень неглупа, Алина Шахова. Вначале онапредставлялась Алексею отвратительной фигляркой, какой-то карикатурой, и вот натебе.

– Другим девушкам хочется казаться инфернальными. Атебе? – спросил он уже не для дела, а потому что действительно захотелосьпонять.

– А мне не хочется. Я на самом деле инфернальная.Потому что у меня здесь inferno, – показала она себе на грудь. И опять безпозерства, просто констатировала непреложный факт.

Романов подумал: обреченная – вот самое правильное слово.Совсем одна, ни на что не надеющаяся, падающая в бездну.

Он смотрел на тонкое личико больной барышни, на еевызывающий наряд и чувствовал острую жалость. Вспомнил старую фотографию Алины:комнатный цветок, доверчивая девочка, не ожидающая от жизни никакого коварства.Но несколько ударов судьбы, пришедшихся на самый ломкий, незащищенный возраст –и цветок сломан. Врач говорит: неизлечима. Взгляд говорит: обречена.

Неужели нет никакой надежды?

– Я пойду… – Она поежилась. – Холодно.

– Постойте! Ваш ридикюль!

Обращение на «вы» у него выскочило само собой – вероятно,оттого что внутренне он перестал быть Армагеддоном и снова превратился вАлексея Романова, который ни за что не позволил бы себе фамильярничать с едвазнакомой барышней.

Их пальцы соприкоснулись. Ее рука была ледяной, и Алеша, неудержавшись, сжал ее своей горячей – чтобы хоть немного согреть, ни для чегоиного.

Алина ответила слабым пожатием – будто больная синичкавцепилась лапкой. И высвободиться не пыталась. Свободной рукой она сняла своюнелепую шляпу, тряхнула головой, рассыпав по плечам волосы. В них сверкнулимелкие капельки ночной росы, в неестественном свете фонаря лицо барышниказалось белым, несоразмерно большие черные глаза сияли, и вся она вдругпредстала перед прапорщиком не жалкой синицей, а прекрасной и экзотическойЖар-Птицей, по случайности залетевшей из сказки в мир людей, и держался Алешани за какую не за лапку, а за пылающее перо…

До чего заразителен морок! Какие фокусы выделывает своображением туманная петроградская ночь!

– Благодарю вас, – церемонно произнесла Алина. Илукаво улыбнулась. – Удивительно. Вот уж не думала, что переход с «ты» на«вы» так сближает.

– Честно говоря, я не привык на «ты». Фальшиво как-тозвучит, когда толком не знаешь человека… Меня вообще-то не Армагеддон зовут.Алексей.

Она опять улыбнулась, ласково.

– Значит, Алеша. Вы такой ясный, светлый. Даже глазамбольно. Знаете, я давно никому не верю. А вам бы поверила. – Иприподнялась на цыпочки, коснулась холодными губами его щеки. Отступила. –До свидания, Алеша.

Качнулся край пелерины, зашуршало платье. Гибкоразвернувшись, девушка взбежала по ступеням и скрылась в подъезде.

Романов коснулся своей горящей щеки. Горела она не отпоцелуя – от стыда.

«Ясный, светлый». Черт!

Ощущал он себя просто отвратительно, как если бы совершилужасную подлость. А между тем он всего лишь выполнял свой долг.

Нужно было встряхнуться, взять себя в руки.

Эта девица – пускай несчастная, пускай не отвечающая за своипоступки – наносит огромный вред отчизне, сказал себе прапорщик. Да, онанездорова, но относится к разряду тех больных, кто смертельно опасен дляокружающих. Если Шахова только что держалась просто и мило, это вовсе неозначает, что она такова на самом деле. Внезапная разговорчивость иразмягченность – не более чем признаки эйфорического состояния после дозынаркотика. Можно не сомневаться, что от человека в алых перчатках она получиламорфий – в обмен на фотопластину. Тогда же и сделала инъекцию. Или, возможно,чуть позднее, когда заходила в дамскую комнату. Вот и весь секрет ее шарма.

Отличная штука рациональность. Сразу всё встало на своиместа. Во всяком случае, в голове.

В сердце все равно засела маленькая колючая льдинка. И нетаяла.

Ночной проспект. Поздно, далеко за полночь. Огни в домахдавно погасли, лишь помигивают в тумане фонари – не электрические, как вцентре, а допотопные, газовые, да ярко сияет лампионами вывеска эпатистскогоклуба. Кабаре вот-вот закроется. Музыки изнутри уже не слышно, но голоса ещедоносятся, публика разошлась далеко не вся.

Из дверей вышли трое: поэт-декламатор и его ассистенты.Селен вдохнул сырой воздух и брезгливо скривился. Перебросил через плечодлинное кашне, раскурил сигару. Пока он проделывал всё это с монументальнойнеспешностью, как и подобает кумиру, Аспид звонко отбил по тротуару чечетку.Ожидание давалось человеку-змее с трудом, гибкое тело требовало движения. Мимснял свой чешуйчатый костюм и, невысокий, жилистый, в куртке с поднятымворотником и нахлобученной на глаза кепке, был похож на уличного подростка.Люба тоже переоделась – в скромное коричневое платье; голова по спартанскоймоде военного времени была покрыта платком с узлом на затылке.

Рядом с преувеличенно элегантным Селеном (сверкающийцилиндр, трость, белый шарф до колен) танцовщики смотрелись челядью,сопровождающей большого барина.

Так оно, в сущности, и было. Перед рассветом в концеБольшого проспекта найти экипаж непросто, и Селен требовал, чтобы помощникинаходились при нем до тех пор, пока не остановят извозчика или, если оченьповезет, быстрый таксомотор.